Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
украшены картинные высоты
где Скульптор, подражатель твари?
сошел под землю так же некрасиво
как пожирал туман на перевале
оленье туловище, тучную поживу
где узнаватель живности железной –
Горняк из криворожья и учитель
из киева? – постойте замолчите!
Они действительно исчезли
Февраль
«со зрением своим недостоверным…»
со зрением своим недостоверным
с одним куском из тысячи возможных
уходишь отовсюду, говоря:
Я видел Я узнал Я стало быть художник –
и перед миром одномерным
душа склоняется твоя
Но знаю вспышки лучшего незнанья:
мы путешествовали как бы и не с нами
дрожали скалы на сетчатке
не мы их видели – невидимая трасса
сквозь нищету словарного запаса
сквозь оговорки через опечатки
в лицо вбегала вышибая прочь
глубокую затылочную ночь
Короткий свет и зрения короче
последняя попытка превозмочь
последнее из одиночеств
Февраль
«Слоновьими складками Книги Животной…»
вместо краски плотяной
исступление ума
графика – моя тюрьма
с расцарапанной стеной
Слоновьими складками Книги Животной
морщинами плавными – их шевеленьем
гонимый и движимый бесповоротно
о путник земли с неземным населеньем
ты чувствуешь ли опущенья и взлеты?
и среди островков красноствольной щетины
мелькает ли солнце желток лошадиный?
вниманье и дрожь и дрожание света
я чувствую кожей – и я беззащитен
и всадник преследует неуследимый
скользящую почву воздушные нити
ты всадник? Я только водитель машины
ты – всадник из Дюрерова офорта!
да что я на мертвой настоен природе
на превращеньи в пейзаж натюрморта
пейзажа – в портрет освященный любовью?
но – платье! но – складки, они достоверней
лица и руки треугольной
руки под затылком горы в изголовьи
мне ближе всего отдаленные склоны
и два огонька на шоссе неподвижном
Таврический сад зимой
Отчаянье честней. Тесней чего?
Отчаянье честнее, говорю,
чем зрительное волшебство
и луг во слуховом раю.
Два голоса? но здесь не диалог
ты слышишь, милая, – передо мною луг
открытый снегу легкому у ног
сквозному инею у разветвленных рук.
Когда умолк древесный человек –
он видимым молчанием молчит:
как празднично потрескивает снег
как россыпью крупитчатой блестит
перед пустым Таврическим дворцом!
и одинокой мысли темнота
меня прижмет негреющим лицом
к мохнатой наледи стекольного листа
Тогда отчаянье и комнаты твоей
почти что ученический пенал
обнимутся – но глуше и тесней,
чем все, что я когда-то обнимал.
Земная школа сделавшая нас
беспомощными слушать и смотреть
стоит в ушах или нейдет из глаз –
не говорить бы мне, но умереть
для разговора о земной любви!
Эротика, русалочья на треть
на две оставшихся – во снеге и крови,
как рыболовная опутывает сеть
оранжерею воли речевой –
Дворец Таврический и выставку цветов
и видит Бог, люблю тебя – но твой
стеклянен взгляд и холоден отлов
Одно отчаянье и сталкивает здесь
в одной и той же комнате, и ты
вдруг оживляешься, ты вся. Ты вся! Ты – весь!
зимой расцветшие цветы.
«с каждым августом смерти увечья ареста…»
с каждым августом смерти увечья ареста
праздник Преображенья все громче все ближе
и пожарное солнце в лесу духового оркестра
языками шершавыми лижет
все больнее и все оголенней
наши губы и руки
с каждым августом чехии пленной и польши наклонной
ты все выше в одном возрастающем звуке
если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом –
созерцание смерти подобно цветку с лепестками
отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!
«на широкое на круглое гулянье…»
на широкое на круглое гулянье
праздник бедных
оживает бог музы́ки для закланья
нищего созвучья собеседник
навсегда готовый к искаженью
репродуктором народным
дух мелодии плывет в изнеможеньи
перед слушаньем голодным
перед платьицем раскрашенным фанерным
за дощатою спиною
на цементную лужайку, на земное
веселение с трудом неимоверным
опускается перо из оперенья
ангельского – в пятнах опаленья
«из бездны Господи из немоты…»
из бездны Господи из немоты
воззвах! из рукописной ямы
из шороха и перестука
из давности двадцатилетней
летят подслеповатые листы
и открывается ночная панорама
скрывающая скудость и разруху
и ты уже история но ты
еще в дороге. станция. вслепую
ведя по столику невидимую руку
наткнешься на стакан ощупаешь пустую
бутылку из-под красного вина
услышишь дождь хлестнувший по стеклу
и дальше – в жаждущую мглу
со времени Радищева одна
дорога на пути из Ленинграда
в Первопрестольную – сопровожденье сна
стекольным дребезгом, резиновым растягом
воспоминаньем требующим платы
за каждую любимую черту
восставшую из бездны волосатой
на громыхающем мосту
над развороченным оврагом
Семь реплик
1
– ночь на часах Лобачевского млечных
в духе взмывающего геометризма
преобразованные города
распухают затекая под линзу
с отсыревших крыльев заплечных
каплет на пол светящаяся вода
– в каждой лужице по звезде!
шпалы синего света
– где могила Хлебникова? нигде
– где Малевич бинтующий пустоту?
– где-то наверное где-то
2
в окнах небо живет
