Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
И час любви неизлучим из трех
одновременно дышащих эпох.
Той тяжести не стало, но и с ней
исчезла легкость изначальных дней,
их память ни легка, ни тяжела,
но что-то наподобие числа –
и час любви неизлучим из трех
одновременно дышащих эпох.
Той тяжести не стало но и с ней
исчезла легкость изначальных дней
их память ни легка ни тяжела
но что-то наподобие числа
и час любви неизлучим из трех
одновременно дышащих эпох
«В сердце – узел болевой…»
…Зорю бьют…
В сердце – узел болевой
уличных неслышных скрипов.
Словно ветхий Данте, выпав
из десницы восковой,
стал ошибкой слуховой,
осложненьем после гриппа.
Правда ли перенесли
внешнее кольцо болезни
эти строки? – и воскресли
среди мышачьей возни?
Если правда – наклони
голову. Но это «если» –
сеть условий и времен,
сеть, которой обусловлен,
как сачок для детской ловли,
что над нами занесен:
конус призрачен – капрон,
проволочный круг проломлен.
Ноябрь
Пора несочинительства
пора, мой друг…
пора несочинительства, напрасно
в лучах громоподобного молчанья
свеча болтливая потрескивая гасла
и требовал читатель окончанья
истории – в часы несочиненья
когда я только то, что пред моими
глазами, и ни действие, ни имя
не замутняют глубь изображенья
в часы, не сочиненные так сочно
чтобы висеть плотнее настоящих,
но в самые худые из пропащих
где существуешь разве что заочно, –
сюда нисходит бог литературный
с хрустальным яблоком, с ледовым виноградом
с игрушечным и ясным Ленинградом
в утробе сферы бесфигурной
Черновик
Человеческого черновика
– разве хаос? – верховный порядок!
Только то, что радость хрупка,
а талант ожидания краток, –
только это одно и твердит
фраза, вымаранная из боязни,
что двусмыслен и полуразмыт
обозначенный ею праздник.
Шли оркестры, орали цветы,
жили флаги – с единственной целью:
щель безвидности и немоты
расширяющееся ущелье
заслонить расцвеченной тканью…
Музыкальный мусор летел
в человеческое зиянье,
в обесформленный, полный пробел.
Перечеркнутая, пережитая,
распахнувшаяся наугад,
Книга? – нет, лишь рукопись рая.
Не строительство – но листопад.
Не раскраска – но фон миньятюры
золотой. И с той стороны
человеческие фигуры
проступают, почти не видны,
лишь угадываемы из пятен,
затемнений, трещин в сплошном
шуме Праздника. Разве схватим,
заливая творёным огнем,
свет, продавливаемый оттуда
головою, локтями, бедром?
эластичный замысел Чуда
как воздушную кожу несем
Декабрь
море – зритель – художник
Море не больше картины Магрита
море квадратно и ярко –
синей краской покрыто
море – и нарочная палка
рейка неструганая горизонта
держит раздвоенный занавес
глубоко расходящихся вод
море – и перспектива Леванта
Зритель перед картиной
изображающей море
он вырезан из картона
приклеенного к фанере
У него спина европейца
шаровидный затылок – и шляпа,
плавая как живая
по сцене морской
Художник нами незримый
с академическим глазом
с мозгом пространства заспинным –
художник не больше стены за картиной
нет, не больше стены за картиной!
Декабрь
1979
Из цикла «кто что помнит»
«свечение и обнаженье…»
свечение и обнаженье
сияние подземной белизны
лежит обмолвленная тайна
и мы широким снегом смягчены
и мы расширены до головокруженья
как под увеличительным стеклом
неузнаваемые наши очертанья
там выплывают буквы друг за другом
гигантские волосяные арки
там Слово строится по эллипсам и дугам
безуглый дом спасенья и письма
начертанного мелом на снегу
Февраль
«где трещина – там речь. расколотая глыба…»
где трещина – там речь. расколотая глыба
о камень голоса – античные черты
у гипсовой улыбки у изгиба
мелькает змейка темноты
волосяной источник смысла
летит мое лицо лишаясь высоты
подвижное но высохшее русло
в ненужной смене выражений
в морщинах мускульных гримас
летит лицо мое в безлучезарный диск
где маска высветляет нас!
Февраль
«Как потянуло друзей моих в ночь оккультизма!..»
Звездное небо надо мной
моральный закон во мне
Как потянуло друзей моих в ночь оккультизма!
Это беззвездное небо лишает надежды небесной
и человек повисает как призрак словесный
над голубой безлюбовной
над неожиданной бездной.
вместо хрусталика вот объективная призма
мир фотографии закрепощающий слово
вещи становятся знаками сердца немого
жизни чужой и бескровной
штанги железной
Февраль
Бахчисарай
и канючит и ноет и жилы по жилочке тянет
для стиха заунывного для паразита
есть венок из омелы гора из костей перемытых
есть источник исчерпанный несколькими горстями
археолог находит керамику и намогильные плиты
городскую больницу находит партиец и предисполкома
я живу как последний крестьянин
ничего не ища в теплоте краснозема
как мы, вечные дети, без деятельности бесцельной?
как мы здесь, без бирюлек, но высохшей глоткой
ловим пенье чужое и шум корабельный
в пальцах сложенных лодкой
дырявой щелистой?
Февраль 1979
«учись у изувеченной природы…»
учись у изувеченной природы
терпенью побежденному терпеньем:
Орлом
