Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Перечитает шуршанье подводного гада
(между страницами – ветер и капли дождя),
не дочитавши, отложит, посмотрит наверх как на падаль,
мокрый песок от колен отряхнет, уходя…
Разве становится чтенье песчаною цепью?
Пятна следов наливаются теплой водой.
С мокрой нашлепкой лица и пощечиной ветра:
– Ну-ка, постой! неужели и вправду отребье,
что ни читала? и вправду пустое? – постой!
(здесь не хватает ни меры античного метра,
ни европейского мира, ни внутренней рифмы).
По волосам барабанящий дождь –
эти стихи жестяные, что с морем не слитны,
только смывают с лица обнаруженный грим…
Не обернувшись уходит. И следом за нею – бредешь.
Апрель – май
1977
«Свет висит на ветвистой стене…»
Свет висит на ветвистой стене.
Только чудо способно ответить:
что на месте – запрет на запрете,
что за время – зверек в западне.
Светит бегство, мерцает отъезд…
Как меняется небо ночное!
Что за чудо, общаясь со мною,
доверительно-выспренний жест –
обещают не двери, а щель.
Весь ты выйдешь, протиснешься дымом
над Москвою, себя возомнившею Римом,
над Москвою, царицей вещей.
Весь я выйду, протиснусь, рассеюсь…
Вот очаг на рисунке испытан огнем,
сердце пламени, сердце плачевное в нем
истончилось, любя и надеясь.
Вот на месте рисунка остался квадрат.
Светлым полем среди потемнелых обоев
не дойти до заката, в окно не войти голубое,
в сад на снимке, в еще не проявленный сад.
Январь 1977
«Жили в позолоченной тревоге…»
Жили в позолоченной тревоге.
Воздух мраморный струился.
Мрак лица – и смотришь: на пороге
гость очерченный открылся,
как мишень с плечами человека,
плоско падая вперед…
И в проеме двери – ночь, аптека,
фонаря изгиб, канала поворот.
Плачьте! Возвращение цитаты
из чужих краев назад –
тоже праздник, чтобы шли солдаты,
чтобы жгли ракеты, освещая сад.
Что в саду? Прекрасный возвращенец,
бравший приступом Ерусалим,
в обществе аскетов и отшельниц
белая ворона с медом золотым
на устах… Оркестра духового
примитивный рев мешается с листвой.
– Что Иерихон? Дыханье, а не слово,
райской птицы еле слышный вой.
Вот я вижу: снег, фонарь, больница,
сгорбленный крадется врач –
это призрак жизни, пыль над колесницей,
береги глаза и взор высокий спрячь!
Мы на празднике, где вся земля Святая
завоевана и в сад обращена!..
Кто в саду? – прошедший пол-Китая
офицер. История больна
повтореньем: ночь, канал, аптека.
Сонный фармацевт покорно лезет в сейф.
Пузырек с наклейкой – череп человека,
жидкость, обнимающая всех.
Кто же гость? – полет косого снега,
над заснеженной решеткой чернота.
Мрак лица – и свет незримо с неба
рушится, не размыкая рта.
Январь 1977
«Проясненное смыслом чело…»
Проясненное смыслом чело.
Знак вопроса – фигура над книгой.
Но молчанье души ясноликой
так наполнено пчелами, так тяжело,
что ничьим не исчерпан ответом
полдень разума – желтый ручей
сокровенного меда вещей,
чей источник дарует свеченье предметам,
чтобы длилось сладчайшее чтенье
на распахнутой книге Твоей!
Январь 1977
Венера и Марс
Все графика, все ломкая игла…
Немного жизни, как Венера с Марсом
в полуголодном городе жила,
врастая в точку и не веря картам,
но перед ветром выспренним гола.
Он дул от Запада, беспомощно вися
между пунцовыми раздутыми щеками,
то графика была, но скомканная вся,
в каких-то пятнах, с ломкими краями,
то было в центре мира, где нельзя
ни умереть, ни воздуху глотнуть.
Едва прикрытые гусиной акварелью,
намеченные контуром, чуть-чуть,
небесные тела над неземной постелью –
то графика была, угрюмое изделье.
Сквозь кашель, комкающий грудь,
петляла линия в полях, покрытых цвелью,
с ней воздух шел, – но это был не Путь.
Апрель 1977
«Среди сознательных предметов…»
Среди сознательных предметов,
среди колодцев тайной красоты
свободно сердце от порабощенья
и зрительные колбочки чисты.
Убогая, хромая мебель.
Блаженная одежда в желваках.
Немые книги, мертвые газеты –
все, созданное здесь, витает в облаках.
В уродливых стенах сокрыта бездна света.
Лишенные уюта, мы согреты
иным теплом – о, этот жар целебен –
вещей, напоминающих о небе!
Они молитва и надежда на прощенье –
немая церковь мироосвященья.
Декабрь 1977
1978
Как зачарованный
Как зачарованный… постой, не продолжай.
Оно оборвалось на полуфразе,
не то чтобы исчезло – но погасло,
сиянье газовое, диадема феи
над пузырями кипятка.
Пустое дело: согреваю чай,
но сердце как во льду, в оцепененьи.
О, каждое занятье – только двери,
их медленное приотворенье –
в зал, соседний с кухней.
О, каждое занятье – лишь предлог
остаться тайно в столбняке.
Я – задняя, невидимая стенка
у зала длинного! Бегущий из-под ног
наборный пол. Летящий потолок,
и стены, льющиеся вдаль, –
туда, где сходятся четыре измеренья
в живую точку. Состоянье рая
для горожанина уже не прежний Сад,
но здание в саду, и внутренняя зданья,
чьи окна вышли в сад. Живые вереницы
прозрачных человеческих фигур,
как зачарованные дети Рождества,
глядят на пеструю процессию волхвов.
Февраль 1978
