Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
сыростью налито, исходя
из покрытых трещинами губ…
Так благословляют нездоровье –
чтобы сообщаемый любовью
свет ничто не застило, – но жгут,
на глаза наложенный, стянул
зренье ложное в один блаженный гул.
Октябрь 1974
ВМП
В низколобых комнатах прислуги
челядью музейной
доживут мои друзья до выхода за круги,
до падения из люльки колыбельной.
Если нечему иному поклоняться –
в кожаном диване
Пушкин возлежит, как пачка ассигнаций, –
воли и покоя подаянье.
Для томимых жаждою духовной –
рукопись «Пророка»
или розовый альбом из юности альковной
с брызгами вакхического сока.
Более всего боюсь гордыни –
жизнью перед мертвым.
Но смиренья нет – ни жажды, ни пустыни
в речи о пророке, распростертом
перед государством-Николаем,
даже с либеральным
полувызовом, где шорох узнаваем
радио по комнатам недальним.
Что крамолы в тайнах декабристских
на стекле и в раме?
хоть бы жар любовный проступил в записках
дырами и желтыми кругами!
Ежедневное присутствие с любовью
к полуподлинному раю.
О, заупокойный храм – и очередь воловья,
разная, притихшая, родная…
Октябрь 1974
«Что помешало превратиться в лес?..»
Что помешало превратиться в лес?
за полчаса до городских окраин
узор ветвей решеткой повторяем
заснеженной. Но за чугунным раем –
прозренье ржавчины, истление желез.
Лицом булыжника прижалась к моему,
седьмым лицом оборотилась скука.
Ты, заспанная, в оспинах, а ну-ка –
поближе к шахте светового люка!
И я узнаю черт возлюбленных тюрьму.
Ко мне прижалась, качеств лишена,
безносая, безбровая темница.
Неделя прожита. Режим не мог смягчиться.
По дряблому карнизу бродит птица,
за копотным видением окна.
Декабрь 1974
1975
Мода
Насилие: искусственные плечи
набиты ватой. Линия, больная
всеобщей прямотой. Они достойны
сочувствия и плача: к ним война
приблизилась, и в ожиданьи встречи –
припадок моды бронебойной.
Одежда встала – одеревенела.
Ей тело ненавистно, ей предел –
дощатая хламида. Жажда смерти
неутолима. Кто бы уцелел –
чтобы собрать осколки жизни целой
в худые горсти милосердья.
Что ни построит собирательная память,
из купленных ячеек состоя, –
все будет ложь. Не знала искупленья
здесь ни одна судьба. Кто выжил – засыпают
в беспамятство, кто из небытия
вернулся, как солдат из окруженья, –
боится помнить. Празднует насилье
свои дела квадратные в быту,
со стороны уродливом. Но если
войти вовнутрь, наполнить пустоту
костюма-гроба – за спиною крылья
фанерные, прославленные в песне.
Февраль 1975
«Визга мне, визга!..»
Визга мне, визга!
оскалена, с конской слюной
склоняется длинная морда ко мне, надо мной
до отвращения низко.
Красным дыханьем,
лиловым цветком василиска
лижет лицо мое. Лошадью, лошадью станем,
шкурой паленой!
На месте сожженных бровей
скифские выросли степи. Свистит суховей.
В поле – священник с иконой.
Мертвые травы скрежещут,
падает конный
словно бы стол опрокинутый – стал деревяшкою, вещью, просто игрушкой.
О, конь пригибается над
перевернутой радугой, огненной скачкой объят,
предан властью воздушной
памяти в руки,
бездна детства – к ее обмиранью
возвращается тело, которым играло
возвращенье на круги,
играло на визге!
Вот он, глаз лошадиный, поглощающий, близкий…
Март 1975
Стихи нефтяного кризиса
Неравнодушие к пыльным предметам.
Для накопления круглого жара
В цинке сфероида-резервуара
Все отраженным пронизано светом.
Справа и слева дороги – цистерны.
Я предпочел бы заплыть стеарином
В жерле подсвечника псевдостаринном,
Жертвуя временем неравномерным.
Нефтедобыча таинственной черни
Вместе со всей индустрией сгоранья
Как бы чужда ностальгии старенья,
Но изводимая из заточенья
Жидкость-энергия, жидкость-свеченье
Приобретает все большее сходство
С черным фонтаном забвенья,
С памятью рода подкорковой, костной –
О золотом девятнадцатом веке,
С бронзой под золото, с краской под бронзу,
С девушкой, тронувшей красную розу –
И опалившей пунцовые щеки.
Апрель 1975
«Что вместе пережили – выстрадано врозь…»
Что вместе пережили – выстрадано врозь.
Что выросло – ни капли не вместит,
ни капли из дождей, которыми изрыт
крупитчатый песок. А что не излилось,
то стеклышком бутылочным зажглось
или слюдой, спрессованной в гранит.
1 мая 1975
1976. Из цикла «Весна високосного года»
«О высоком поэт и о низком…»
О высоком поэт и о низком
Вперемежку – то бездна, то холм –
На жаргоне поет ионийском
Прямо набело – над языком.
Но мелькнул черновик человека,
Спазматический почерк судьбы,
В окнах шестиэтажной избы,
В шестигранной коробке молекул –
И запнулся и вырвался звук,
Означающий знак препинанья.
Здесь поэзия – камень из рук –
Сам собой вырывается и, описав полукруг,
Опускается между горой и гортанью
В комнатенку труда тараканью.
Памяти янтарного Гуттенберга
В книгопотоках душа захлебнулась,
дышит ли пышная письменность, или же неблагодарна
слову-найденышу мачеха-книга?
С воздухом, забранным раньше, в течение мига,
найден осколок янтарный –
найден и брошен обратно.
Вот оно, дерево чтенья, – смолою вернулось.
Море в ногах ее – шум типографий несметных…
Но для прибрежного жителя здесь тишина:
первопечатный янтарь, украшение бедных,
помнит хотя бы дыханье, а тема ему неважна.
