Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Устроение
Устроение лесенок шатких,
площадок непрочных,
досок поперечных.
Строительство дома сквозного,
чья душа подвесная,
чья дорога – два каната над лесом.
Красная вагонетка
в гору ползет.
Устроение воздуха в клетках.
Трудный воздух земного порядка.
Тяжелый рабочий с отвесом.
Имхотеп – архитектор
в рукавицах холщовых,
воздымающий обе клешни.
Люди с птичьими головами,
С тяжелыми ветками в клювах.
Небо, черное от голубей
или ибисов, и Устроение чуда
на шестах невесомых,
на прочерченных тонко
флагштоках.
Февраль
«Уйми, говорю, бесноватых…»
Уйми, говорю, бесноватых,
тревожную душу настави.
До чего прикоснешься живыми устами –
это стало нежно и свято.
От шепчущих губ изнемогши,
истончился воздух словесный…
Каждый вдох без любви – это выдох болезни,
боль тупая, дышать невозможно.
Жизнь моя односложна,
как любая на русском
языке – в любованьи течет безыскусном,
в зимнем русле подкожном.
Но к чему прикоснулся –
это стало свято и нежно,
как бескожее странствие в мороке снежном,
как потеря сознанья и пульса,
Жизнь моя – при смягченьи
своего последнего звука,
при своей нисходящей надежде,
при всем беснованьи вокруг –
жизнь моя – только знак,
означающий преодоленье разлуки,
разлуки разомкнутых губ.
Февраль
«в мае в Давыдкове там на краю…»
в мае в Давыдкове там на краю
многоэтажной московской тьмы
ночь тютчевала – ударившему соловью
выпало чуткое время
словно умерший ребенок вернулся в семью
всеми забытый оплаканный всеми
душу принес но заемную душу ничью
Май
«Все, что сберечь мне удалось…»
Все, что сберечь мне удалось
Надежды, веры и любви, –
В одну молитву все слилось:
переживи, переживи!
Она пережила, и наша связь,
как тополь из подпочвенного жара,
из тютчевской молитвы развилась
и всей листвой под ветром задрожала.
Влетает в окна осторожный пух –
живые клочья писем неуемных,
навек соединяющие двух
одной разлукой, общей для двоих.
Но если семя теплилось во мгле
столетия, покуда не нашло
пробить асфальт и вырасти во мне,
и если есть посмертное тепло,
то смерти нет и разлученья нет,
когда мольба живая заглушит
и свист измен, и темный шорох лет,
изъеденных каналами обид.
Июнь
Из цикла «Еще полет». Стихи осени 1978 года
Отзывается болью
отзывается болью любое движенье
все неподлинно здесь – как бы картонная церковь
качается при ударах
колокола с колокольни
тоже картонной
о, не пиши мне, какая цветет заграница
какие немецкоязычные горы
гремят над могилой Набокова –
здесь облака грозовые
неразрешимо тучнеют
здесь небесная опухоль света
на близкие давит холмы
и единственная медицина –
дни езды,
дни бездумной равнинной дороги
от Севера к Югу или обратно
о, лучше обратно!
«Еще полет – но ты уже вполжизни…»
Еще полет – но ты уже вполжизни
живешь, наполовину перейдя
в тень материнскую, в безрифменную полость.
Все медленней повествованье,
все беспрерывнее – пока не перейдет
в то нечленимое, из летописной вязи,
из чугуна чернил и ржавой краски,
подобие моста – и мост возможен
лишь через реку с берегом одним.
Здесь пауза, ее пустое место
нуждается в дословном переводе,
всегда неточном, впрочем, – как бы кто
рискнул пересказать, что я живу
уже вполжизни, ежели дежурной
метафорой для «жизни» словомост
становится и мысль остановилась
перед рекою с берегом одним.
Вот остановка. Отдых. Белизна.
Ты требуешь заполнить промежуток?
Но ты – обозначение моста
невидимое! ты – непроходимый
и редкий пешеход, настолько редкий,
что невозможно дважды повторить
ни мост, ни реку с берегом одним.
Следи же: прерывается дыханье.
Кончаются и воздух, и строфа,
и ямб – вергилий бедный! – перед ямой
и белый отсвет на его одежде
белей самой одежды, и повтор –
вхожденье в реку с берегом одним.
4–5 ноября
Петербург
какой суют повсюду Петербург!
в какую глушь мыслительную тянет
унылых горожан
и ложносельской повести уют
и царскосельская природа платяная
и философский жанр!
и все это с гримасой отвращенья,
при поэтическом и нравственном огне –
исканье родины как поиск помещенья
или угла незримого извне
но это все – лицо без выраженья
затылок на лице и солнышко в окне
грубейшей рифмой, крепкой как вода
при утреннике треснувшая – наглой
и жесткой связью
связует лица зимняя звезда:
концами строк срастаясь навсегда,
растет строка советского согласья
и все это с гримасой отвращенья:
погромщику мерещится масон
и символического черепа ощерье
и чужеродный заговор племен,
и страх Земли – как поиск помещенья
где смертный – после смерти – помещен
я стал свидетелем возобновленья почв
периода крестьянской прозы
лесолюбивых дач:
какие птицы украшают ночь!
какие освещают нас березы!
смотри, смотри – светло
смотри – светло вокруг
светло – как ни смотри
ни закрывай лицо ни радуйся, ни плачь!
Три голоса
Той тяжести не стало, но и с ней
исчезла легкость изначальных дней.
Их память ни легка, ни тяжела –
