Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
зигзаги, рыбы, облака.
Осень 1973
«Городом заданы ритмы, и нет разрешенья…»
Городом заданы ритмы, и нет разрешенья
для многомерной, разлитой внутри теплоты,
но и сравненье с душою надгробной плиты
столь же подвержено сырости и разрушенью,
столь же назойливо, стоя в изножьи постели,
слезною точкой скользя – проклиная тоннели.
Стыдно подумать, насколько завишу и склеен
внешнею блядью! Но стоит подумать, и вслед –
визг электрички, раздавленный лик на стекле.
Правильной скорости хаос летит параллелен.
Но, сочленяясь единой метафорой бегства,
как же – твержу – не отвержен от веры в соседство
с миром, какой сопределен и разве бумагой
от моего отделен.
Видишь: газетой залеплены лица окон,
свет междубуквенный, смешанный с влагой
льется и рук теневые потоки…
Страшно подумать, насколько мы не одиноки!
Декабрь 1973
«Не жил я в условном пейзаже…»
Не жил я в условном пейзаже,
на склоне горы голубой,
невидимой жизнью пропажи,
потерянным где-то собой.
И в праздничных пропастях окон
не виден был – и не гляди.
Но, словно в колодце глубоком,
мой голос разбухнул в груди.
Тяжелым паденьем и всплеском
разбужена сырость пустот,
по небным моим занавескам
холодной рукою ползет.
На грани безудержной рвоты
во мне возникают слова…
Нет, не жил я где-то, и кто-то –
не я – обозначен едва.
На гребне волны лессировок,
в иссиня-зеленой дали
из тех постояльцев суровых
истаявшей в небе земли.
Из тех – опустевший отшельник,
с молчаньем живущий вдвоем…
Но столько тоски в утешеньях,
обещанных нам за окном.
1972–1973
«Не знаю ни одной судьбы…»
Не знаю ни одной судьбы
неискалеченной. Не знаю
ни одного лица с осмысленностью черт.
Одни подспудные грибы,
из ничего произрастая,
насупились – и каждый интроверт.
Одна агрессия тоски.
Фугообразное развитье
вытья на лестницах ночей, –
одушевленные куски
вселенской плесени. И сырость общежитья.
И дождик родины ничьей.
«Несовершенство грусти…»
Несовершенство грусти
и радости неполнота:
что произнесут уста –
сердцу каменному впусте.
Но, опускаясь камнем
на мягкое живое дно,
слово, что сотворено,
чудом кажется, дыханьем…
1973
1974
«Если бы зло обитало вокруг!..»
Если бы зло обитало вокруг!
Но и мы соучастники зла.
В государственной точке души зарождается мгла –
голубоглазый младенец-паук.
С детства, когда, принимая слова,
каждый звук продлеваем, тончим –
и тогда уже, в детстве, – сплетенье паучьих причин,
как бы дымка в очах, синева.
Мир, на который наброшен покров.
Проницаема ткань языка!
Каждый предмет переменчив под сеткою слов –
видим, да словно бы издалека.
Ржавые пятна и невыводима ничем
эта память запекшихся губ.
Кровью и ложью истории налит и неизречен
единокровный словарь-душегуб
Февраль 1974
«Пророчества стареют, исполняясь…»
Пророчества стареют, исполняясь.
В них более ни силы, ни нужды,
но лишь на ткани – ржавые следы,
и лишь над ниткой прерванной склоняюсь.
Вниманием насмешливым почтен,
полупрезрителен и значит полупризнан,
способен ли поэт с последним катаклизмом
спасти хоть весточку от прожитых времен?
Обрыв строки над океаном страха –
предсказанный обрыв! но оттого
не легче перепад из плоти в вещество,
в обрывок возгласа и взмаха.
Май 1974
«Ороговение ткани сердечной…»
Ороговение ткани сердечной.
Время твердеет, и сердце твердит,
словно кукушка, о скуке, о скуке…
Но в деревянных часах вековечны
новорожденные древние звуки.
Полночь на кухоньке, полной обид.
Хоть бы кого занесло с новостями!
Чай остывает, и сердце стоит
газовой чашей над грязной горелкой…
Разве не все недовольство властями
сплетней прошло и гражданской безделкой? –
и не до воли, оставил бы стыд
существованья за дверью прикрытой!
Астрой синюшной украшен, обвит
чайными розами с поля фаянса
пир, неоконченный и нарочитый,
стол с болевыми остатками пьянства –
весь неустойчивый быт.
Здесь не затем ли предметы непрочны,
что оплотнение пара в гранит
переживает сама сердцевина
вечности, чей деревянный источник
съеден жучком? Обожженная глина
долго тепла не хранит.
Апрель – июнь 1974
На пути в Пушкин
Уменьшаясь, окрепло. Себя ограничив, нашло.
Чем точнее, тем мертвенней слово, –
льется оловом неба для сада, для дня золотого,
сквозь воскресное светит число.
Ограничен поездками за город по выходным,
и вокзал разведен в риторическом стиле,
чтобы через Обводный канал не колеса – крыла проносили,
восхищая к полям неземным.
Но как мертвенно плыть на холодных путях
к детскосельскому раю, где плоским
возвращается стеклышком детство – стеклянным подростком,
смуглым отроком с мукой в устах!
Приступает пора утонченья. Тончит
нитка жизни – чем тянется дальше,
тем слабей и воздушнее слово, лишенное фальши, –
лишь верхи куполов золотит…
Октябрь 1974
«На границе полночи и плача…»
На границе полночи и плача
не прилеплен вязкой красотой
к лесу, пережитому на даче,
к морю, что застряло за чертой, –
но к падучей лепте городского
детства и дождя
тянется
