Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Отчего ж не назвать возрожденьем пору,
где колхидских потомок царил колонистов?
Огибаю метро. Околоточный пристав
наблюдает, как, за угол скрывшись, умру.
Но умерший Малевич ушел далеко
в ледяную слезу, в лютеранские рощи кристаллов,
и его возвращенье под колонны порталов –
это нечто противное эллинским бредням Щуко!
Весна 1973
Из «Круга памяти Тютчева»
I
И ритм покинул руку. И безлиствен
кустарник старческий, он изгородь души.
О, почерк Тютчева как высох напоследок!
Но Чудов монастырь, нетронутый витийством,
между сухих проглядывает веток –
бел-камень стен. Что с памятью? Пиши:
Я вижу твой закат – он был прекрасен.
(Хотя не вижу – несогласие времен…)
Я видел твой… но чей из них? который?
Что с памятью? Поражена безгласьем.
Ей Чудов монастырь мерещится за шторой.
Тревожит стекла колокольный звон.
Что в Петербурге Благовест московский?
Я видел твой закат: в Москве-реке
теченье памяти струится и зыблет зданья –
там Чудов монастырь, где чудился Жуковский
в потоке ускользающем сознанья
и холода – в немеющей руке.
Я вспомню Тютчева в предсмертную минуту:
собранье А. Ф. Маркса. Со страниц
повеяло рекой – да вспомню! – над которой,
глубокой дымкой памяти окутан,
от Спас-Преображенского собора
плыл колокол… До смерти не напиться,
пия из той реки, что в старчестве струится,
смещая времена, не узнавая лиц!
II
Чего душе недостает –
Она восполнит чудом чтенья
По лунному календарю.
Чужой судьбы (разлаписто) растенье,
И папоротника ночной полет,
Распластываясь, повторю.
В конце июля минул век
С кончины Тютчева, а ночи
Последней четверти луны
Ослепли, глядючи в расширенные очи,
В кричащий рот кладоносимого цветка.
Воспоминанье – мой ночлег!
Трав босота – ступни оплетены.
Но разрываясь – отчего
Дрожит душа в недоуменьи –
Мы держимся, поэты, как листы
Разлапистого древнего растенья.
Здесь нет поминок – мертвых никого…
Лишь ты, лишь ты, лишь ты!
Апрель – май 1973
Из цикла «Избранные стихотворения шестидесяти дней»
Апрель – май 1973 года
«Детство отброшено. Вроде бы не было. Где…»
Детство отброшено. Вроде бы не было. Где
я находился, не помню. Нашелся позднее
в темном сознаньи чулан и петля на гвозде.
Ну а семья? – как ни больно, я связан не с нею.
Кто из друзей принимает родство или в ком
нить продолжается рода? Скорее плененным
я появился на свет или в горле сгустился комком,
криком гортанным или карканьем иноплеменным.
Есть поколенья – целиком выпадают в цифирь:
числа погибших и выживших неразличимы
в чередованьи: пустырь и забор, и пустырь
и забор. И чулан. И не следствия – только причины.
Есть поколенья, которых как будто и нет.
Детство отброшенным мячиком тычется в угол.
Но отказаться возможно ль, удар не услышав в ответ
гулкий об стенку? И выронить что-то со стуком.
Нет, не игрушку, но гипсовый слепок с нее,
белую форму зверька или автомашины…
Видишь осколки? Они-то и есть бытие
всякого действия, лишенного всякой причины.
И возвращаюсь. Отброшено детство. Но где
шарит рука, до плеча утопая в тумане?
Если и связан я – Господи – с бледными только домами
да с мостовой, заблестевшей сейчас на дожде!
Словно стакан на ладони, я полнюсь до края
городом шатким. Ни капли прожить, не пролив,
в тайном родстве с недоказанной влагой взрастая,
отмелью белой врастая в залив!
«С каждым отъездом…»
С каждым отъездом
частица души отлетает.
Связаны с местом
страницы, каких не хватает.
Не залатает весна
золотую дыру подсознанья.
Память соблазном полна
то ли беспамятства, то ли изгнанья.
Те, кто отъехал, –
влажного света волокна –
движимы эхом,
вложены отблеском в окна.
Узник пещеры Платон
не об этих ли отсветах плакал
в мире, настолько пустом,
что становится призраком, знаком.
Апрель 1973
Звезда Вифлеема
Вспомни заработок мутный –
и крестьянского труда
мука, посолонь, звезда
вспыхнет искрой изумрудной.
Нет загадочней зерна
под землею – смертью света,
зернью Нового Завета
смертных ночь озарена.
И стоит над крышей хлева,
над соломенной дырой
точка вечности сырой –
дух навоза, глины, хлеба.
Сентябрь 1973
Одиссей, возвращаясь
Хорошо, кто участвует в общей дележке,
кто за праздничный стол созывает гостей,
убиенных на прежних пирах, –
и они, словно хлебные крошки,
собираются в лодку горстей.
Ставят парус – подобье пера.
Хорошо, кто напишет по черному белым
о движеньи обратном, о скрипке Арго,
хорошо ему – он хлебосол,
созывает гостей сообщаться с пределом,
с полосою родных берегов…
Чем не праздничный море, не дружеский стол?
Ну а мне о какой говорить ностальгии,
посредине болота ступни утопив
в землю родины, в почву любви?
Капля – по лбу и за воротник – остальные,
и столбом окаянным гляжу на залив.
Назови – обернусь – позови!
Хорошо, кто бежал от расправы, кто шерстью
оказался прельщен – возвратятся верхом!
Эмиграции пуще – к теням
что ни утро спускаться, лицо продирая в отверстье,
Отпустите! – кричать. Ты о ком говоришь? Ни о ком.
Сентябрь 1973
Бесы
