Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Кого измаяло бессмысленное «да»?
Мятущаяся борода
сплеталась ли с пургой седобородой?
Очесок седенький – он чей? Бунтующее слово
кому принадлежит, слетая с губ?
Как бы от раны отпадает струп,
но белый шрам удара ножевого,
лицо пересекая, искажает
и по зеркалу ползет…
Кто рифмовал бессмысленный народ
с той волею, что вьюгу искушает?
1972
1973
«Остается жалеть о желаньи остаться вдвоем…»
Остается жалеть о желаньи остаться вдвоем.
Даже зеркало я полотенцем прикрою!
Нет, пока что никто не оставил покинутый дом,
но соборность сама умерла, хоть порою
оживляет игра золоченой погоды с крестом
полустершийся купол собора…
Но когда красота поселяется в доме пустом –
это значит Хозяин ушел и вернется не скоро.
Март 1973
«И старость занята изобретеньем клея…»
…нельзя не впасть как в ересь в неслыханную простоту.
Б. П.
И старость занята изобретеньем клея
для памяти и совести. И страсть,
как дерево сухое, к простоте
все более клонится, сожалея
о прежнем сложном строе. Словно в пасть,
впадают в ересь, падают в постель.
Звезда над божьим миром Пастернака
сладчайшей каплей сока всех берез,
возможных под Москвой, зеленой клейкой точкой
сверкнув, не примирит порядок зодиака
с душевным хаосом – и мелочный хаóс
с мельчайшим хрусталем механики непрочной.
О нет, не связан мир, скорее скован
кандальной цепью света и добра –
насильственною старческою мерой
на каторге души, где воздух нарисован
углем из Воркуты, подъятым на-гора,
или добытой новой верой.
Он тот же лагерник, он тот же – в амальгаме
духовный образ рабского труда,
и старость – наказание поэту
за грех невидимый, за почву под ногами,
где нет – не дребезжащая звезда –
фонарь охранника, фонарь – источник света.
Март 1973
Свидетельство
О чистом голосе я голосом неверным
свидетельствую в шуме и глуши.
С одним биеньем моря соразмерны
бессильные усилия души.
Под пеною шипит песок тысячеустый.
Есть берег эпилепсии – о нем
свидетельствую в рокоте немом,
но сам себя не слышу. И в бесчувствьи
морских, на берег выброшенных звезд
есть если не подобие, то сходство
с попыткой рассказать, как выглядит немотство
и как оно звучит.
Апрель 1973
«Жить на закате глаз, в изнеможеньи гласных…»
…Россия, Лета, Лорелея.
О. М.
Жить на закате глаз, в изнеможеньи гласных.
О Господи, как ненависть нежна!
И женственные эти имена:
Россия, смерть, Нева, но пуще – тишина
в любых глазах. Они с любовью гаснут.
Я напишу: звезда – и вычеркну – и вставлю
иглу в зрачок – созрело острие.
Кем зрение проколото мое?
не теми ль, кто ушел в иное бытие,
через канал Обводный переправлен?
Жить на закате глаз, на стоке вод, на лязге
уключины. Харон, я вечно бы глядел
в струящийся – строительный ли? – мел
не твоего лица, но тех, ушедших за предел,
и этих – обращающихся в маски.
Заглядывать в глаза созданьям людных улиц
или в гнилой канал смотреть с моста –
благословенны гиблые места,
где жизнь моя текла невидяще-пуста,
живой сосуд, куда ушедшие вернулись.
Апрель 1973
«Ожидание. Свинцовый карандашик…»
Ожидание. Свинцовый карандашик.
Неоконченный рисунок. Смятый лист.
Мастер ждать и памяти артист
в роль свою вкрадется без натяжек,
прислонится к милому куску
дыма, оседающего наземь…
Пусть набросок вечности неясен
ни руке свободной, ни листку,
что подобно датскому утенку
в луже независимо скользнет…
Но прекрасен мысли зыбкий ход
и кивок насмешливый в сторонку,
за угол, где скрылся только что
ожидаемый с надеждой собеседник.
Облако. Рисунок. Но весенних
дней расплывчат очерк, и пальто
встрепано, как птичье оперенье…
Оглянись! Трехпал твой легкий след.
О, того гляди, взлетит, и скроется – и нет,
кроме паузы в конце стихотворенья,
кроме по лбу тайного щелчка,
никого – ни знака, ни значка.
Весна 1973
Троица
три предмета в трапезе духовной –
соль, вино и хлеб, и два окна,
где едва намечена весна
тенью на снегу – глубокой и неровной.
Вся одежда Твоя, как послушный оркестр,
сопровождает дыханье и сна дуновенье.
Нет, не сегодня живу, но бытийствую днесь
в таяньи тени, в разбуженных складок смятеньи!
Вижу Троицу. Но мода на страстное
истинному дому не страшна.
Робкою весною в два окна
снег, вино и хлеб лежат передо мною.
Скатерть солнца бело-солона.
Вся одежда Твоя – море тающей плоти, поход
пробудившихся льдин, обнажение ран прошлогодних!
Он бинтует деревья, Он бунты из воздуха шьет.
Легче дыма плыву по течению света Господня.
Весна 1973
Станция метро «Кировский завод»
Огибая дорический портик метро,
ощущаю себя мимолетной абстракцией ночи,
теми волнами линий и толпами точек,
что живут на полотнах Клее и Хуана Миро.
Отвлеченнее, чем на Руси человек,
ни предмета не знаю, ни слова. Кандинский,
ты единственный, кто усомнился в единстве,
за которым спартанский мерещился грек.
И открытая дрожь электрона – тому
доказательство, что в бесконечном живу расщепленьи
среди сна декораций и сена мгновений,
словно я – лошадиные губы, жующие тьму!
Огибаю метро. Сторонюсь даже встреч
с неким – ныне на пенсии – некогда зодчим.
Пар античной похлебки в районе рабочем
угрожает мне губы
