Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Ты говоришь: предательство гнездится
вокруг меня. Ты говоришь. Но ты
не сам ли есть летающая птица,
и где твоё гнездо?
Во времени оно осталось – до.
В пространстве существует – за…
Мешает говорить устройство рта,
строенье уха – слышать.
Для внутреннего зрения глаза –
одна помеха.
Иная жизнь мерещится – но где?
Здесь каждый миг – продажа и разлука.
Душа твоя крылата, но безрука.
Как полотенце на гвозде,
висит язык. Ты говоришь: не время
мне говорить в открытую, но – жду…
Что есть позорнее причастности пред всеми
к литературному труду?
Июнь 1972
Крот
Господине мой крот, мы настолько же кротки,
и земля нарывает над нами!
Проползем ли на брюхе насквозь, до Чукотки,
все подземное царство с его городами,
там ли выставим морду слепую,
как монах, разорвав головой небеса?..
Господине мой крот, по-кротовьи так слепо тоскую,
корни чувствую, трубы – но где же дома и леса?
Обнимая наощупь, споткнусь о неровности кожи
всеми пальцами нервов – но где же
встречу гладкое зеркало? И на кого мы похожи
в рыхлой шубе земли, в домотканой одежде?
Или там, где суровыми нитками сшиты
край земли и небесный брезент,
нет ни лиц, ни зеркальной луны, лишь шершавые плиты
да плашмя пограничник лежит, как ребенком забытый
оловянный солдатик, зубами впился в горизонт.
Июнь 1972
Летучая мышь
Опаданием плеч
заключается час эйфории!
Мой кристалл растворили
во хрустальном стакане искрящихся встреч.
Эти встречи – клубок
перепутанных солнечных нитей –
только повод к обиде
и утрате себя. Головой на Восток
обращаюсь, цветку
одинокого мака подобен,
потому что не допил,
не припал к золотому крючку общежитий!
И в тридцатых годах
не носил ни футболки, ни френча.
Был скорей перепончат –
мышью, мышью летучей в пещерных висел городах!
Черный ворон не ждал
у подъезда, и в дверь не стучали…
Но из общей печали
вырастает единая память-кристалл.
В одиночестве – там,
где, повиснувши вниз головою,
спит сознанье слепое, –
мы родные крылатым мышам:
то ли так же слепы,
то ли так же – внезапно – сверхзорки…
В муке или восторге
одиночества чистого среди толпы,
упадая в хрустальную воду, кристаллик
мышью съежится – мышью крыла распростает… растает.
Июнь 1972
Каждой грусти
Каждой грусти предаться прекрасно,
чтобы тише любой тишины
созерцанья глубокие сны
с нашим голосом были согласны.
Что же спор, если нимфа пустот,
нимфа Эхо не ищет ответа?..
По измученным векам рассвета
мутно-серое солнце течет.
Голос, холода полный и хруста,
и ресниц потревоженных взмах.
С каждой грустью прощаясь впотьмах,
просыпаться бездомно и пусто.
О, как тихо и тонко в окне –
только пыль, провода и антенна,
только боль жестяного колена
водосточной трубы на стене.
С каждой грустью все тоньше минута,
все костлявее время в часах –
но прекрасный предательский страх
только ищет себе неуюта!
Октябрь 1972
Прощанье
Прощанье с отъезжающим туда
имеет форму спора о предмете,
едва ли осязаемом для тех,
кто в диалоге – непременно третий.
Подумаешь – отъезд. А смотришь – ни следа,
ни даже пустоты, проплешины, прорех
не оставляет выбывший. Проходит
как диспут о бессмертии души –
ничья победа, но и пораженье
ничье. Тогда прощаемся. Пиши.
Да, говорит, спешу. Да, скоро на свободе…
– Скорее спишь с улыбкою прощенья!
Скорее у постели собрались
друзья больного. Тайна переправы
души из мира в мир. Бумажная река.
Но и свидетели по-своему двуглавы:
как будто здесь, однако присмотрись –
они уже встречают новичка
на берегу другом. Дощаник, плоскодонка
уткнется в одинаковый песок…
А там уже врачи, носилки, аппараты.
И запах крови съежился, присох.
Но слишком плоско выжить, слишком тонко:
где ни живи, мы слишком виноваты!
Еще течет прощальное вино
в его глазах туманом красноперым,
еще просвечивает марля сквозь лицо –
но он уже похож на пьяный сон, в котором
все – пустота, проплешина, пятно.
Ноябрь 1972
Очередь
Как не сочувствовать хищной гримасе
денежки рваной в руке!
Тихая очередь тянется к кассе,
вьется веревкой в песке.
Дай-ка мне хрупкую шею – продену
сквозь вереницу-петлю
судеб сплетенных, утративших цену…
Очередь-плеть. Но люблю!
Как не любить это серое море,
где иссеченный плетьми
дух нищеты восстает непритворен
и нескрываем людьми.
Мерою – звяканье мокрых монеток,
жалость протянутых рук –
тысячи ветром колеблемых веток,
свадеб, разводов, разлук.
Дай же мне хрупкую шею – целую
крови настойчивый стук,
синего шрама полоску слепую –
оттиск веревки… Но круг
замкнут не смертью, не самоубийством –
глухонемыми пальто.
Под нарастающим воем и свистом
очередь вьется в ничто.
Как бесконечны твое воскресенье
и умиранье твое!
Видишь – не люди вокруг, а растенья,
Божьего мира былье.
Листья свои с казначейскою вязью
тянешь в окошко – зачем?
– Но я люблю этой муки безгласье,
неразделенность ни с кем!
Декабрь 1972
«Кто рифмовал народ с его свободой?..»
Кто рифмовал народ с его свободой?
