Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
Я кончил пить – перехожу на воду,
на черный хлеб, на плавленый сырок.
В духовном карцере хотя бы есть Окно,
чего в тюрьме не сыщешь повседневной,
где столько окон – что глазам темно.
Где – тошно – столько слов и щедрости душевной,
что Слово изначальное, одно –
копеечка, абсурд, больные нервы…
Июль 1970
«Когда сухой старославянский хворост…»
Когда сухой старославянский хворост
аориста и вереска хрустит,
и погорелица-земля – в горсти… но горесть
сиротства, голосящая навзрыд,
родства уже не помнит – только стыд,
каким тряпьем, душа, тогда прикроюсь?
Сгорел язык, воронья гарь крутит.
Когда еще он теплый, пепел речи,
и расцарапано родимое лицо,
все в саже-копоти, в крови… когда не легче
от выигранных войн, от неба, в озерце
застрявшего, немого, – не излечит
молитва погорельца о Творце:
сожжено Слово. Голос онемечен.
Осень 1970
I
Ни в чьей, ни даже в отчей речи,
пророческого нет зерна,
и слово – только боль, орел, когтящий печень,
и умерших вещей витают имена
как падающий снег, – посмотришь – бесконечен,
а тает так легко – лишь капелька одна…
В пар обращаясь, вещество разлуки
согреет губы, станет вещим в звуке.
II
Но в нем пророчества не сыщется – одна лишь
надежда, что дыхание и дух,
созвучные в стихе, не ты соединяешь,
а самое природа… Если в двух
объятьи слов любовников признаешь,
скажи: мне смерти нет, мне твердь земная – пух,
скажи: есть тайный жар у тающих снежинок,
у издыхающего слова – сердцевина.
Осень 1970
«Не уводили в плен. Но сызмальства в плену…»
Не уводили в плен. Но сызмальства в плену.
Невыплюнутой горечи колодезь.
Но я не выбирал ни время, ни страну –
жил не заботясь
о времени, когда на прошлое взгляну
едва ль не с ужасом… О, если обернетесь –
история души так родственна пятну.
Расплывшаяся клякса государства
на карте. Нет, не плен – скорее пелена.
Не я их выбирал – но время и страна…
Мне только что ответить: Благодарствуй! –
не устраняясь, выплеснув до дна
свободы горькое лекарство.
Душа не странствием, но в страннике вольна.
Ответивший о нас: Движенье и покой,
сквозит, как свет осинового строя…
Не стоит жизни сравнивать с рекой –
скорее озеро пустое.
Пустое озеро. Не верить никакой
истории, где множатся и строят…
Лишь наклониться к озеру с тоской:
свое лицо, а словно бы чужое.
1970
«Европа явится. Но явится вдовою…»
Европа явится. Но явится вдовою,
в одежде из бессонницы и мглы…
В лицо Истории скорбящей восковое
я загляну, когда глаза закрою, –
в лицо Европе, чьи зрачки светлы.
Славянский рай рассеянного снега –
не здесь ли Елисейские поля?
для брошенной жены Москве не жаль ночлега:
Палеолог, изнемогавшая от бега,
труднодышавшая, вошла в постель Кремля.
В бездонный пух легла. И бестелесен,
как бы в Элизии, неслышно падал снег…
Так явится Европа, но в белесом
растает мареве над скудным редколесьем –
на том и успокоится навек.
Я подойду к ней с мерзлым комом глины.
(Не камень, часом ли, мне руку тяжелит?)
Умерший материк. Лягушечьи морщины,
вдруг проступившие – лишь тело дух покинул.
Лишь плоский лед в зрачках ее лежит.
Вода подпочвенная, вечно не замерзнув,
обнимет долгожданную сестру…
Европа явится. Не умершей. Но поздно, –
из крестной муки Мужа в муку слезну
воспоминанья, снега ввечеру…
Декабрь 1970
1971
«Куда нам европейский календарь?..»
Куда нам европейский календарь?
По юлианскому вокруг жива природа.
Тринадцать мертвых дней не сыщешь, как ни шарь –
пусты карманы года.
Простывший чай весны хлебнешь – и, Божья тварь,
уже теплом доволен, жженьем йода.
И все кровоточащая весна
печали утолит с ничтожным промедленьем
в тринадцать мертвых дней, которым жизнь тесна,
но чем их здесь заменим?
И не они ль – потусторонняя страна,
где живы умершие? Тесно там их теням.
Что проще – отказаться: не мое.
Мы прошлое распнем, за веком век погодно
тринадцать дней. Забвенье, забытье
и дрожь воды холодной.
То не свободы крепкое питье,
то рабского труда напиток приворотный.
И лунный круг, разрезанный, как сыр,
и вруцелетие, чье золото – на зубы,
весь опыт прошлого пожрем, весь Божий мир
уйдет в канал и трубы.
Всего тринадцать дней в году – тринадцать дыр
в бумажном небе заводского клуба.
Ты полечку, ты что-нибудь спляши,
ты, обряженная Весною с красным флером,
флакончик йода, жизнь моей души
на сцене перед хором…
Весна 1971
«Друзья, чьи тени мостовую…»
Друзья, чьи тени мостовую
перескользнут наискосок,
жизнь безымянную и жизнь едва живую –
Друзья! Окликну я, окликну я, тоскуя,
неслышным голосом – куда же вас несет,
друзья мои! И хор теней услышу.
Но зеркало у губ не запотеет – здесь не дышат.
И влажный вздох.
И невозможность вдоха,
нехватка воздуха в груди…
– Сошедший в мир теней, не спрашивай, с Востока
или от Запада ветра, что гонят нас жестоко.
Не спрашивай – куда и вслед нам не гляди.
Друзья, но где, друзья, где время остановит
вас, тени, вас, немые звуки в слове.
Молчи, не спрашивай.
