Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

двадцать четыре.) Вот и вскрылась Нева под мостом.

Сколько сказано было – и тени моих разговоров,

извиваясь, колеблются в небе пустом.

С металлическим отблеском (сколько забыто всего,

что обещал, что не исполнил, что исполнил не так).

С металлическим отблеском небо, где тень бытия моего

у Тучкова моста.

У Тучкова моста…

Вот лицо на ветру, и скамейкам воды по колено

Тускло светит стекло, где спортивная кружит арена.

Три тяжелые корпуса – Биронов желтый дворец.

(Ощущению жизни в безлиственном небе немыслим конец.)

Только жалко, что рано стареем, что так горьковато

пахнут мокрые ветки в обвислой, пожухлой коре,

полугрязные льдины плывут, усмехается гений крылатый:

«Пережили еще одну зиму – и правда, весна на дворе…»

2. Иностранка (район Михайловского замка)

Улыбнись по-французски на два незнакомые слова

смуглый день ленинградской холодной весны

под мостом переливы и блики зеленой воды

столько света вокруг – не поэтому ты ль нездорова

Голова ли болит или кружится зрение-птица

смуглый день набухает в висках

где в киоске торгует вином продавщица

где автобусов синие стекла и сумочки женской

приоткрытые губы в помаде

на французский язык невесомых мелькающих жестов

о нашей жизни сказать или слова не хватит

Потому ли, что мертвый Михайловский замок

весь на солнце горит как живой

как Михайловский сад под глазами

аккуратной поросший травой

где свободен и скомкан Советский Союз

копошится как шарф в рукаве –

только краешек красный торчит да бежит карапуз

босиком за мячом по траве.

1968

Мураново

В усадьбе, в доме, что построил Баратынский,

друг Пушкина, поэт и многодум,

есть отголосок мрачности балтийской

в расположеньи комнат. Кабинет

выходит окнами на север, в парк угрюмый…

В узорчатой листве блуждает свет

и пенится… Но здесь полутемно

и холодно всегда, и одиноко.

Здесь мебель проектировал хозяин –

ее прямые линии строги,

как рифмы точные, что накрепко связали

полет классической строки.

Но в этой аккуратной несвободе,

в боязни света и неточных рифм –

признанье жизни, пристальной внутри, –

и скрытое презрение к природе,

к тому, что вне, что, смерть не осознав,

шевелится, пищит и матерится,

как речка Сумерь весело струится –

но сборник «Сумерки» спокойно-величав.

1968

«Чехословакия, мой друг…»

Чехословакия, мой друг,

так далеко в Европе,

что если в пыль ее сотрут –

у нас и пыль не дрогнет.

Из-под колес грузовика

седое облако клубится,

проходят серые войска,

толпятся люди у ларька –

и пыль на них садится.

Такая тихая тоска –

но было б чем напиться,

когда газета шелушится,

как вобла плоская горька.

«Были дни в начале сентября…»

Были дни в начале сентября,

как шуршанье в мертвых листьях воробья,

как пятнистого асфальта шевеленье…

Были дни – и люди в них парили –

сгустки воздуха нагревшегося или

света и теней переплетенья.

Но при этой двойственной погоде

были по-особому странны

толки, возбужденные в народе

страхом и предчувствием войны.

Осень 1968

«Открыта зорь немая желтизна…»

Открыта зорь немая желтизна

в плосчатость и далекоположность.

Здесь город прям, но болен, как струна,

предчувствуемым звуком или прошлым:

но то, что символистам был пожар, –

для нас – не кровь, но желчь, лимонный привкус.

Стал опытен, а стало быть и стар

убийца-век, агент по кличке «Фикус».

1968

Воздухоплавание

Люблю свободу маленьких минут,

со дна которых тучные жуки

с трудом взлетают, крыльями трясут

и щёкотно касаются щеки, –

тогда и сам, как некий аппарат,

что воздуха пустого тяжелей,

взлетаешь медленно и трудно, и скрипят

сухие сухожилия ремней,

как щегольская кожа тех времен,

со дна которых грузный авиатор

взлетал под музыку, держась молодцевато

в бревенчатом аэроплане…

И пропадал из виду за холмами.

Лишь монотонно воздух рокотал

да хлопали и вскидывались флаги,

лишь символист по листику бумаги

порхал пером – не мыслями витал

вокруг тяжеловесного полета,

ища метафоры для участи поэта, –

но нет, не находил… Лишь Леонардо

следил, изобретая парашют,

за дальним рокотом из маленьких минут,

когда географическая карта

горбатилась холмами на столе –

подобная оставленной земле

и далеко внизу.

Осень 1969

Триптих о воде (солнечный день в Петергофе)

1

Ты наклоняешься – и в радужной воде

твое лицо рассыпанное плавает,

цветет струя – и женщина лукавая

в твоих зрачках отражена.

ее лицо струится и сверкает,

когда коснется мраморного дна,

и холодок игрушечный витает

вокруг нее, вокруг струи Фонтана,

и ледяная пыль летит в лицо,

сверкнув, как тонкое кольцо

на пальце женщины, подставившей ладонь

под воздух, перемешанный с водой!

2

Оставим себя, о себе…

Возьми-ка, дружок, по трубе

игральной и водопроводной,

чтоб воздух заполнить свободный

водой из-под крана и звуком из горла, –

и станет легко и просторно!

как воздуху в пузырьках,

который выходит сквозь воду,

теряя себя, на свободу…

3. Фонтан «Тритон»

Здесь пузатый бог воды

хрипло в раковину трубит,

отрясая с бороды

серебрящиеся брызги.

Здесь морская похабель

водорослей и планктона

заплуталась в бороде

толстогубого Тритона.

Здесь широкая вода

Низвергается каскадом

Бога, вставившего в рот

горло узкое рапана,

извергающего рев

из петровского фонтана,

где стоит, оглушена,

тонконогая девица,