Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

«Где чайки, идя с виража…»

Где чайки, идя с виражав пике, прожорливы,за радужной пленкой лежат —мечта государей — проливы.

Но возле полуденных страннас, словно куницу в капкане,с опорой на флот англикансмогли запереть басурмане.

Эгейская пресная сольпод небом закатным.Еще, дорогая, дозвольпобаловать нёбо мускатным.

На линии береговойнапротив владений султана,быть может, мы тоже с тобойчастицы имперского плана.

Но, Господи, где тот генштаб,его не свернувший доныне,чтоб мысленно мог я хотя бприжаться губами к святыне!

Дай жаждущей рыбиной быть,чье брюхо жемчужине радо,и тысячелетие плытьи плыть до ворот Цареграда.

ВИЗАНТИЯ

Не по тулову вазы бежит голенастыйободряемый гончими мим.Просто волны смывают с уже безучастнойВизантии оливковый грим.Ту, которую исподволь Отче приблизил,на глазах от души покарал.И блазнит язычками коралловой слизи         у подножия скалподжимающий крылья могильник эриний,         по-над толщей морскойдонимавших хвою Константиновых пинийи елениных кедров тоской.

В предрассветные сумерки знобкиепаладины, ворье,то нахрапом, то тропкамипробирались и брали её.Но в палермских апсидах грубеющих,флорентийской пожухшей слюдеда и в окской излуке синеющей —         Византия нигде и везде!Лишь до времени младшая своднаяей сестра, расщепившая впрокпоминанья просфору холодную,опечатала тайной роток.

Кто из нас, прираставших от ужаса к парте,         заарканит кружком,без заминки найдя на разглаженной карте,         иль пришпилит флажкомэту корочку суши?                               Раскисшего снеганаглотавшийся, что молока,отставая, бежал за дружиной Олега         сын его же полка.Не согреют уже багряницы льняныенаших батюшек, маленький князь,

будет шапкой махать на столпы соляныеи таким же столпом становясь.

«Где блеклый атлас…»

Где блеклый атласв нетронутый час,разглаженный аж до Пергама Антипы,и спят крокодилы дряхлеющих глыб,беззлобно оскалив на чаек и рыбрезцы и полипы,

толченый алмазвселенной погаси всплески душа принимает за всхлипы,

ты тоже родная, ты тоже однаночная крупица, молекула утра,а я — как бесчисленный камень со дна —поклонник и раб твоего перламутра.

ФЕОДОРА[2]

Сумрачных скал замесс доступом лишь глазамвырос наперерезпадающим волнам.

Мечется мышь летучая,падая и паря,с каждым броском живучееоколо фонаря.Веки с сурьмой, отмытоюна ночь с трудом, смежу,словно сама убитаяпрежде тебя лежу.

Отроду двуединаяцельная ипостась:агнец и царь, чья львинаягрива с руном сплелась.Редкий моллюск, чьих раковинне расщепить ножом,в царстве с еще до заговинвспыхнувшим мятежом.

…Скоро, опившись смолодууксусу с жемчугом,что показался с голодус ледника молоком,в спешке зальют нас жертвеннойнашей же кровью, нов опочивальне мертвеннойслышится мне одно —

грозный твой зов: «Нужна мнеи посейчас люба».Ящерица на камнетоже твоя раба— для твоего зверинца.О, отцеди, родной,с царственного мизинцакапельку голубой

мне на причастье; впору,если не поздно, знать,из поставца просфоруи копьецо достать.

Отсвет лампады тлеющей,вкрапленной в темноту,высветив ус русеющийвозле щеки в поту,меркнет от взгляда ль встречного?Чернь ли взяла дворец?

…Или зовут бубенчикищиплющих терн овецнас отпевать на клиросе?Пойманных голубейнаши тела при выносебудут не тяжелей.

Пасмурный ослик налбу с золотым пятном.Серая зеленароща олив кругом.

Грозен, незаменим,в одеяньях, продубленных солью,выводил серафимнаш баркас, не сверяясь с буссолью,между рифов — из тьмы,обминуя рыбацкие вешки,словно не были мыкровью жертвенной залиты в спешке.

…Но от утра тоготамариска среди голубого,когда ты своегоза моим погонял ретивогоосыпною тропойи кремнистым потом бездорожьем —наши души с тобойоставались в чистилище Божьем.

У плакучих олив,что приземисты и величавы,грешный, нетерпелив,раскатал ты кошму для забавы.Быть рабыней твоейя училась тогда у хозяек:замирающих змей,рыб летучих, дрейфующих чаек.

…Похотливо слепапо рецептам крамол с мятежамиподступила толпак нашим праздничным горлам с ножами.Перед меньшим из зол:правой гибелью — бегство нелепо.Ибо что же престол,как не крест, опрокинутый в небо.

…И в сеченьи лучастоль же видимо, сколь и незримо,ветер валко качалу причала баркас серафима.

Каменный желоб, ильдистым жгутом водав руки бежит мои,темные от труда.

Слепнями облепленный мулна пепельном зное уснулвблизи византийских останков,как будто из них и воскрес,минуя оливовый лес,дуплисто ощеренный с флангов.

И веками полуприкрытфарфор умудренных орбит.Кремнисто-зеленые горыеще выцветают окрести слышат прибой и протестбродившей по ним Феодоры:

«Когда осаждает толпапокой, за которым тропа,ведущая в путь без поклажи,стопою её не ищи,пурпурные наши плащи —достойные саваны наши!

И сам Пантократор Христос,копной окаймленный волос,с мужицкою кожею темнойу круто замешанных глаззакланных и царственных насждет в купольной веси огромной».

…Похлопает издалекапришедшего мула рукагонца-невидимки.И зноя краякак рыб чешуяв минуту поимки.

Бесстрашно вглядисьв бездонную высьи недра Фавора,во тьму и огни— она и онитвои, Феодора.

«Добровольческий спелый…»

Добровольческий спелыйобреченный снежок.Знать, у косточки белойперед нами должок.

Потускнели медалии потерся погон,но уносится яликпрямиком на Афон.

Там на пастбищах югакруглый год сенокоси светлее округаот молитвенных слез.

Там прощаются долги.Средь сокровищ иныхв темной ризнице — полкис черепами святых.

…Нам чужого не надо,мы пойдем прямикомпо следам продотрядапрямо в Иродов дом.

Покартавь с ходоками,Ирод, как на духу.Мы своими рукамииз тебя требуху………………………………В разоренные ясливифлеемской ночитолько иней на пряслеопускает лучи.

Надо пасть на колени,чтоб к намоленной меди крестагде-нибудь на Мезенипримерзали уста.

«Необронённое золото…»