Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения
ДОЖДЬ В КАСТИЛИИ
Шелковые петлик окошку привесь…
ПушкинЛуна за тучами эль-грековскими брезжит едва вдали теперь всё реже. Ты слышишь ли,в Мадриде в брачном почти чадукончающийся дождь еще стучит по мрачнымкумирам мраморным в ночном саду.Крутые бобрики идальго длиннолицыхпримяты влагой, ик нехитрым радостям великих инквизицийприбавь свои.
Рассталась бы душа с роскошной грешной тошнойсырой землей,но безутешная всё медлит под окошкомс шелковою петлей.
Летучей мыши над зыбью крышв серчающем гитар рыдании расслышать доступно лишьпоследнее прости — неуловимой массе воды в горсти,айве с оскоминой на скомканном атласе последнее прости.
Дождь — кровь священная, вдруг пролитая в схваткепространства невпрогляд с прозрачным временем.И приторны посадкилевкоев у оград.
«Я не схимник, спустившийся с гор…»
Я не схимник, спустившийся с гори вступивший в немой разговорс непривыкшей к смирению речкой,что о камни дробится в упори бахвалится царской уздечкой;
нет, под темные залежи тучне спускался я засветло с круч,не дремал на ржавеющем камне,подставляя морщины под луч —эта благость совсем не нужна мне!
Вижу, ты разглядела насквозьдостоверность рассказанной байки,и боюсь, как застенчивый гость,пятерню запускающий в гроздь,надоесть терпеливой хозяйке.
Где пришелся один на двоихогоньками усеянный вечер,я лишь отзвук приказов твоих,верный отблеск зрачков золотых— и поэтому так переменчив.
ПИЛАД И ЭЛЕКТРА
IЗной, напоивший всех скорбящих,и скалы, и залив,слабей в тени плодоносящих,и нас, и пращуровкормящих приземистых олив.
Как вдруг — ссыпаться начал гравийс кренящейся земли,перекрывая спевку гарпийс сиренами вдали.
…Ты исподлобья озираешьвстревоженную мать.Ты вожделение внушаешьтому — как ты не понимаешь,кто дал обет молчать.
И он идет готовной теньюбуквально по пятамк священному захороненью,где ящерка взывает к мщенью,пригревшаяся там.
IIПилад всё верно понимает,но где его протест,когда в грудь матери вонзаетклинок Орест?
Зовет и стонет Клитемнестра,стенает и скулит.А на обломках алебастрабезмолвствует Пилад.
Он словно поглощает звукиЭлектре вопреки.Орест в потоке моет руки.Вы дети и враги
на плоскогорьях ойкумены,где зной еще темнейи столько пышной рыжей пеныв отстойниках камней.
«Помнишь — вроде котлована…»
Помнишь — вроде котлованакапище в грозу,в память Максимилианапервую слезу…
Максимилиан Волошин,киммерийский жрец,сердоликовых горошинлюбодей-истец.
Впрямь с мешком из-под картошкисхож его хитон,по вискам волос сережкитреплет аквилон.
Гость, которого не ждали,вновь пришел на светоткопать своих сандалийархаичный след.
Ту находку на сыпучейтропке в свой чередзаждались в разбухшей тучетонны пленных вод.…………………………..Ели крабов, крыли власти,по лбу шла тесьма.За столом кипели страстистранные весьма.
На любительском спектаклебесконечном томкак не спутать было паклюс золотым руном?
И никто не знал, совеяот избытка муз:Феодосия — Вандея,столп — а не искус.
У ЭВКСИНСКОГО ПОНТА[1]
Тут и Феодосия-голубка
гулит соль из прибережных чаш,
и на ощупь твердая Алупка,
и предатель родины Сиваш.
IВесь воспаряющий над Черноморьем Крымв заплатах дымчато-лиловых:и дамы смуглые, берущие калымс любовников бритоголовых,и честно пашущий кораблик вдалеке,уподоблённый блесткой точке,где мака дикого на черепе-скалеоранжевые лоскуточки,и камни пегие, подобно тушкам птиц,и пляж с пьянчугой-красноярцем,и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц— над белой осыпью и кварцем.
Здесь снова испытать улыбчивый испугна циклопической ступенитропой сыпучею — стопа в стопупридут однажды наши тени.
IIИспарения ирисов, рози мираж аюдагского мыса.Ливадийский бочоночный воскопечатал врата Парадиза.
И от йодистой знойной водыманит тенью татарская арка.Как обветрились у бородыи в подглазьях морщины монарха.
Заломил, задробил соловей,заглушая зазывное: «Ники!»— относимое ветром левейвсей социалистической клики.
…Не задаром дарует Господь:и на кортике крабью чеканку,и лозу, и любезную плоть,и у белого мола стоянку,и грузинской дороги пенал,и казачью Украйну воловью,и Тобольск, и свинцовый Уралс голубою емелькиной кровью.
IllВ цепких объятьях глицинийспит ливадийский дворец.Особи лавров и пинийвозле татарских крылецсловно забыли с владельцемсвой погребальный союз.Лишь студенистые тельцапрямо на гальку медузпонта Эвксинского качкабросила в йодистый зной.
Это темна, как болячкана локотке у родной,роза в скорлупчатой чаще,стриженной по окоем…И августейшее — слащев смертном обличье своем.
IVПенистый малахитв скальной оправе понтабольно глаза слепитвспышками горизонта.Перебегая в тень,стала от зноя слащевянущая сиреньв дикой приморской чаще,что от татарских дугсонных манила новьюи — обернулась вдругбелогвардейской кровью.
Конские черепаскал высоки, отвесны.В осыпь ведет тропапрямо по краю бездны.Грубый хитон, хитрец,было надел Волошин,сей любодей-истецгладких морских горошин.Но всё равно слыхатьбойню Чрезвычайки.И перестав скучать,падали алчут чайки.
VВ новосветской хибарке, дотольнежилой еще в этом сезоне,под дождем, барабанящим в толь,с паучком-паникером в ладони…
Сосен пушистых стаясгрудилась над отвесной— свечи в ветвях качая,тайно манящей бездной.
Что если прыгнув сходу,плавно на камни ляжешь,перемогнув природу…Что мне на это скажешь
ты, заслонясь враждоюк Новому Свету — раю?Что за моей спиноюмне припасли, не знаю:
пайку ли на затравкус проводкой на заборе,или в ночи удавку,или иное море…
Жертвенное нетленно.Вещее многогласно.Гибельное мгновенно,ласково, безопасно.
VI Милая по рукехлоп! — как когда б отравлено.За полдень в погребкемного чего оставлено.
Большому кургану сродни Митридат.Коптится и вялится Керчь.Товарок её контрабандный наряди ныне способен зажечь.А там — за проливом — невестится в рань,вечор золотисто-грязнанад тускло-бутылочной гладью Тамань,притон, арсенал и казна.А Кафа бела на зеленой горе,где тёмен изменчивый понтиль дымно-прозрачен, когда на зарезазывно открыт горизонт.
Не думай, что это бесплотный миражзабрезжил сквозь ветхую ткань:из волн поднимается после пропаждержавная Тьмутаракань!
«Где чайки, идя с виража…»
