Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира
Обезьяна
Была жара. Леса горели. НудноТянулось время. На соседней дачеКричал петух. Я вышел за калитку.Там, прислонясь к забору, на скамейкеДремал бродячий серб, худой и черный.Серебряный тяжелый крест виселНа груди полуголой. Капли потаПо ней катились. Выше, на заборе,Сидела обезьяна в красной юбкеИ пыльные листы сирениЖевала жадно. Кожаный ошейник,Оттянутый назад тяжелой цепью,Давил ей горло. Серб, меня заслышав,Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал яВоды ему. Но, чуть ее пригубив, —Не холодна ли, — блюдце на скамейкуПоставил он, и тотчас обезьяна,Макая пальцы в воду, ухватилаДвумя руками блюдце.Она пила, на четвереньках стоя,Локтями опираясь на скамью.Досок почти касался подбородок,Над теменем лысеющим спинаВысоко выгибалась. Так, должно быть,Стоял когда-то Дарий, припадаяК дорожной луже, в день, когда бежал онПред мощною фалангой Александра.Всю воду выпив, обезьяна блюдцеДолой смахнула со скамьи, привсталаИ — этот миг забуду ли когда? —Мне черную, мозолистую руку,Еще прохладную от влаги, протянула…
Я руки жал красавицам, поэтам,Вождям народа — ни одна рукаТакого благородства очертанийНе заключала! Ни одна рукаМоей руки так братски не коснулась!И, видит бог, никто в мои глазаНе заглянул так мудро и глубоко,Воистину — до дна души моей.Глубокой древности сладчайшие преданьяТот нищий зверь мне в сердце оживил,И в этот миг мне жизнь явилась полной,И мнилось — хор светил и волн морских,Ветров и сфер мне музыкой органнойВорвался в уши, загремел, как прежде,В иные, незапамятные дни.
И серб ушел, постукивая в бубен.Присев ему на левое плечо,Покачивалась мерно обезьяна,Как на слоне индийский магараджа.Огромное малиновое солнце,Лишенное лучей,В опаловом дыму висело. ИзливалсяБезгромный зной на чахлую пшеницу.
В тот день была объявлена война.
7 июня 1918, 20 февраля 1919Дом
Здесь домик был. Недавно разобралиВерх на дрова. Лишь каменного низаОстался грубый остов. ОтдыхатьСюда по вечерам хожу я часто. НебоИ дворика зеленые деревьяТак молодо встают из-за развалин,И ясно так рисуются пролетыШироких окон. Рухнувшая балкаПохожа на колонну. Затхлый холодИдет от груды мусора и щебня,Засыпавшего комнаты, где преждеГнездились люди…
Где ссорились, мирились, где в чулкеЗамызганные деньги припасалисьПро черный день; где в духоте и мракеСупруги обнимались; где потелиВ жару больные; где рождались людиИ умирали скрытно, — всё теперьПрохожему открыто. О, блажен,Чья вольная нога ступает бодроНа этот прах, чей посох равнодушныйВ покинутые стены ударяет!Чертоги ли великого Рамсеса,Поденщика ль безвестного лачуга —Для странника равны они: всё той жеОн песенкою времени утешен;Ряды ль колонн торжественных иль дырыДверей вчерашних — путника всё так жеИз пустоты одной ведут они в другуюТакую же…
Вот лестница с узоромПоломанных перил уходит в небо,И, обрываясь, верхняя площадкаМне кажется трибуною высокой.Но нет на ней оратора. А в небеУже горит вечерняя звезда,Водительница гордого раздумья.
Да, хорошо ты, время. ХорошоВдохнуть от твоего ужасного простора.К чему таиться? Сердце человечьеИграет, как проснувшийся младенец,Когда война, иль мор, или мятежВдруг налетят и землю сотрясают;Тут разверзаются, как небо, времена —И человек душой неутолимойБросается в желанную пучину.
Как птица в воздухе, как рыба в океане,Как скользкий червь в сырых пластах землиКак саламандра в пламени — так человекВо времени. Кочевник полудикий,По смене лун, по очеркам созвездийУже он силится измерить эту безднуИ в письменах неопытных заноситСобытия, как острова на карте…
Но сын отца сменяет. Грады, царства,Законы, истины — приходят. ЧеловекуЛомать и строить — равная услада:Он изобрел историю — он счастлив!И с ужасом и с тайным сладострастьемСледит безумец, как между минувшимИ будущим, подобно ясной влаге,Сквозь пальцы уходящей, — непрерывноЖизнь утекает. И трепещет сердце,Как легкий флаг на мачте корабельной,Между воспоминаньем и надеждой —Сей памятью о будущем…
Но вот —Шуршат шаги. Горбатая старухаС большим кулем. Морщинистой рукойОна со стен сдирает паклю, дранкиВыдергивает. Молча подхожуИ помогаю ей, и мы в согласье добромРаботаем для времени. Темнеет,Из-за стены встает зеленый месяц,И слабый свет его, как струйка, льетсяПо кафелям обрушившейся печи.
2 июля 1919, 1920Стансы («Уж волосы седые на висках…»)
Уж волосы седые на висках Я прядью черной прикрываю,И замирает сердце, как в тисках, От лишнего стакана чаю.
Уж тяжелы мне долгие труды, И не таят очарованьяНи знаний слишком пряные плоды, Ни женщин душные лобзанья.
С холодностью взираю я теперь На скуку славы предстоящей…Зато слова: цветок, ребенок, зверь — Приходят на уста всё чаще.
Рассеянно я слушаю порой Поэтов праздные бряцанья,Но душу полнит сладкой полнотой Зерна немое прорастанье.
24–25 октября 1918Анюте
На спичечной коробке —Смотри-ка — славный вид:Кораблик трехмачтовыйНе двигаясь бежит.
Не разглядишь, а верно —Команда есть на нем,И в тесном трюме, в бочкахИзюм, корица, ром.
И есть на нем, конечно,Отважный капитан,Который видел многоНепостижимых стран.
И верно — есть матросик,Что мастер песни петьИ любит ночью звезднойНа небеса глядеть…
И я, в руке Господней,Здесь, на Его земле, —Точь-в-точь как тот матросикНа этом корабле.
Вот и сейчас, быть может,В каюте кормовойВ окошечко глядит онИ видит — нас с тобой.
25 января 1918«И весело, и тяжело…»
И весело, и тяжелоНести дряхлеющее тело.Что буйствовало и цвело,Теперь набухло и дозрело.
И кровь по жилам не спешит,И руки повисают сами.Так яблонь осенью стоит,Отягощенная плодами,
И не постигнуть юным вамВсей нежности неодолимой,С какою хочется ветвямКоснуться вновь земли родимой.
23 ноября 1922, 27 марта 1923 SaarowБез слов
Ты показала мне без слов,Как вышел хорошо и чистоТобою проведенный шовПо краю белого батиста.
А я подумал: жизнь моя,Как нить, за Божьими перстамиПо легкой ткани бытияБежит такими же стежками.
То виден, то сокрыт стежок,То в жизнь, то в смерть перебегая.И, улыбаясь, твой платокПеревернул я, дорогая.
5–7 апреля 1918Хлебы
