Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира

На ходу

Метель, метель… В перчатке — как чужая   Застывшая рука.Не странно ль жить, почти что осязая,   Как ты близка?

И всё-таки бреду домой с покупкой,   И всё-таки живу.Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,   Сон наяву!

Еще томят земные расстоянья,   Еще болит рука,Но всё ясней, уверенней сознанье,   Что ты близка.

Утро

Нет, больше не могу смотреть я   Туда, в окно!О, это горькое предсмертье, —   К чему оно?

Во всём одно звучит: «Разлуке   Ты обречен!»Как нежно в нашем переулке   Желтеет клен!

Ни голоса вокруг, ни стука,   Всё та же даль…А всё-таки порою жутко,   Порою жаль.

В Петровском парке

Висел он, не качаясь,На узком ремешке.Свалившаяся шляпаЧернела на песке.В ладонь впивались ногтиНа стиснутой руке.

А солнце восходило,Стремя к полудню бег,И, перед этим солнцемНе опуская век,Был высоко приподнятНа воздух человек.

И зорко, зорко, зоркоСмотрел он на восток.Внизу столпились людиВ притихнувший кружок.И был почти невидимТот узкий ремешок.

Смоленский рынок

Смоленский рынокПерехожу.Полет снежинокСлежу, слежу.При свете дняЖелтеют свечи;Всё те же встречиГнетут меня.Всё к той же чашеПрипал — и пью…Соседки нашиНесут кутью.У церкви — синийРаскрытый гроб,Ложится инейНа мертвый лоб…О, лёт снежинок,Остановись!Преобразись,Смоленский рынок!

По бульварам

В темноте, задыхаясь под шубой, иду,Как больная рыба по дну морскому.Трамвай зашипел и бросил звездуВ черное зеркало оттепели.

Раскрываю запекшийся рот,Жадно ловлю отсыревший воздух, —А за мной от самых Никитских воротУвязался маленький призрак девочки.

У моря

А мне и волн морских прибой,   Влача каменья,Поет летейскою струей,   Без утешенья.

Безветрие, покой и лень.   Но в ясном светеОткуда же ложится тень   На руки эти?

Не ты ль еще томишь, не ты ль,   Глухое тело?Вон — белая вскрутилась пыль   И пролетела.

Взбирается на холм крутой   Овечье стадо…А мне — айдесская сквозь зной   Сквозит прохлада.

Эпизод

…Это былоВ одно из утр, унылых, зимних, вьюжных, —В одно из утр пятнадцатого года.Изнемогая в той истоме тусклой,Которая тогда меня томила,Я в комнате своей сидел один. Во мне,От плеч и головы, к рукам, к ногам,Какое-то неясное струеньеБежало трепетно и непрерывно —И, выбежав из пальцев, длилось дальше,Уж вне меня. Я сознавал, что нужноОстановить его, сдержать в себе, — но воляМеня покинула… Бессмысленно смотрел яНа полку книг, на желтые обои,На маску Пушкина, закрывшую глаза.Всё цепенело в рыжем свете утра.За окнами кричали дети. ГромыхалиСалазки по горе, но эти звукиНеслись во мне как будто бы сквозь толщуГлубоких вод…В пучину погружаясь, водолазТак слышит беготню на палубе и крикиМатросов.И вдруг — как бы толчок, — но мягкий, осторожныйИ всё опять мне прояснилось, толькоВ перемещенном виде. Так бывает,Когда веслом мы сталкиваем лодкуС песка прибрежного; еще ногаПод крепким днищем ясно слышит землю,И близким кажется зеленый берегИ кучи дров на нем; но вот качнуло нас —И берег отступает; стала меньшеТа рощица, где мы сейчас бродили;За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьевУже видна поляна, и на нейКраснеет баня.

                     Самого себяУвидел я в тот миг, как этот берег;Увидел вдруг со стороны, как если бСмотреть немного сверху, слева. Я сидел,Закинув ногу на ногу, глубокоУйдя в диван, с потухшей папиросойМеж пальцами, совсем худой и бледный.Глаза открыты были, но какоеВ них было выраженье — я не видел.Того меня, который предо мноюСидел, — не ощущал я вовсе. Но другому,Смотревшему как бы бесплотным взором,Так было хорошо, легко, спокойно.И человек, сидящий на диване,Казался мне простым, давнишним другом,Измученным годами путешествий.Как будто бы ко мне зашел он в гости,И, замолчав среди беседы мирной,Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.Лицо разгладилось, и горькая улыбкаС него сошла.Так видел я себя недолго: вероятно,И четверти положенного кругаСекундная не обежала стрелка.И как пред тем не по своей я волеПокинул эту оболочку — так жеВ нее и возвратился вновь. Но толькоСвершилось это тягостно, с усильем,Которое мне вспомнить неприятно.Мне было трудно, тесно, как змее,Которую заставили бы сноваВместиться в сброшенную кожу…

                     СноваУвидел я перед собою книги,Услышал голоса. Мне было трудноВновь ощущать всё тело, руки, ноги…Так, весла бросив и сойдя на берег,Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.Струилось вновь во мне изнеможенье,Как бы от долгой гребли, — а в ушахГудел неясный шум, как пленный отзвукОзерного или морского ветра.

Вариация

Вновь эти плечи, эти рукиПогреть я вышел на балкон.Сижу, — но все земные звуки —Как бы во сне или сквозь сон.

И вдруг, изнеможенья полный,Плыву: куда — не знаю сам,Но мир мой ширится, как волны,По разбежавшимся кругам.

Продлись, ласкательное чудо!Я во второй вступаю кругИ слушаю, уже оттуда,Моей качалки мерный стук.

Золото

Иди, вот уже золото кладем в уста твои, уже мак

и мед кладем тебе в руки. Salve aeternum.

   В рот — золото, а в руки — мак и мед;Последние дары твоих земных забот.

Но пусть не буду я, как римлянин, сожжен:   Хочу в земле вкусить утробный сон,

   Хочу весенним злаком прорасти,Кружась по древнему по звездному пути.

В могильном сумраке истлеют мак и мед,   Провалится монета в мертвый рот…

   Но через много, много темных летПришлец неведомый отроет мой скелет,

И в черном черепе, что заступом разбит,   Тяжелая монета загремит —

   И золото сверкнет среди костей,Как солнце малое, как след души моей.

Ищи меня