Клены в осенних горах. Японская поэзия Серебряного века - Нацумэ Сосэки
в руках прохудившийся шелковый зонтик,
но душой я тверд и свято чту веру предков.
Будду и бодхисатв моля о благословенье,
до конца моих дней сутре Лотоса верен буду[113] –
тем благим заветам главы «О продленье жизни»,
что ты сам повторяешь каждое божье утро.
О, внемли же, дорогой мой Хозяин поля!
Слышишь дальний гром небесного барабана?
Чистый свет струится с лазурных высей.
Я безмолвно кланяюсь на пороге, с тобой прощаясь.
Ветер пришел, наполняя долину
Чу! С юга, с юго-запада нынче
ветер пришел, наполняя долину,
осушив мою рубашку, мокрую от пота,
охлаждая глаза и лоб мой горячий,
взволновав поле колосящегося риса,
с колосков стряхнув темные дождевые капли,
ветер пришел, наполняя долину.
Крестьяне потрудились на славу,
вырастили рис, предвещавший щедрую осень,
но в августе со второй декады
двенадцать раз вставали багровые зори,
шесть дней держалась девяностопроцентная
влажность.
Стебли риса ослабли, истончились,
и, хотя цветы все же появились на всходах,
их легко прибил жестокий вчерашний ливень.
Вот над этим полем вчера висела
траурная холодная пелена ливня.
Но сегодня уже позади все невзгоды,
наши нежданные беды и злоключенья.
Несмотря ни на что, колосья риса
благодаря небольшим хитростям в обработке
рассады,
благодаря использованию фосфатных удобрений
сегодня снова поднялись рядами на поле.
Я знал, что так будет.
Я искал тебя, хотел сказать,
что все в порядке,
но ты куда-то исчезла.
Ливень хлестал и хлестал все сильнее,
затопив поля, наводняя землю.
Не осталось вокруг ни клочка суши.
Под дождем я побежал к телефону,
дозвонился в бюро прогнозов,
потом ходил от деревни к деревне,
все искал тебя – но напрасно.
Домой вернулся уже поздно ночью
при ужасных раскатах грома
и вспышках молний.
Так и не уснул…
А сейчас – погляди, какое дивное утро!
На востоке будто цветет золотая роза.
Как сигнальные флажки, облака колышутся в небе.
Высоковольтные провода гудят ровно и мощно.
Улетучиваются клубы тумана.
Выпрямились рисовые стебли –
точно живые
или, может быть, как точнейшие механизмы.
Вот они стоят, так прямо и гордо,
истомившиеся от долгого ожиданья,
и сверкают маленькими белыми цветами.
Над застывшими янтарными лугами,
отражающими солнце,
скользят стрекозы.
Всем нам сейчас впору плясать, как детям,
да-да, плясать, но и этого мало!
Если рис опять под дождем поляжет,
он поднимется снова, я знаю,
коли уж поднялся после такого потопа!
Все крестьяне окрестных деревень получат
верных полтора центнера с акра.
Из-за леса, с далекого горизонта,
из-за синих вершин давно погасших вулканов
на заливные поля приходит ветер,
и, под солнцем сверкая, трепещет листва каштана.
О влажная свежесть испарений!
О невидимый ток соков в стеблях!
Посреди рисового поля на равнине,
где шуршат распрямившиеся колосья,
мы должны танцевать, как невинные древние боги,
мы должны танцевать, танцевать,
но и этого мало!
Гравюры укиё-э [114]
Клей и немного квасцов…
микроскопически точная
тончайшая работа.
Соединить нежные белые фибры,
кое-что прибавить, убавить, подуть тихонько,
обязательно учесть температуру и влажность.
Вот он, хрупкий, расцвеченный красками
прямоугольник.
Условные контуры полуобнаженных красавиц,
их тела, белоснежные, матовые,
цвета слоновой кости.
Девять цветов,
перенесенных с клише на бумагу.
Смещается цвет –
фигуры блекнут, постепенно тают.
Взгляните на эти лица – им уже несколько столетий.
Щеки, тронутые нетленной улыбкой,
глаза, отразившие преходящие страсти.
В квадратном зале,
в доме под бурой черепичной крышей,
на стенах, затянутых коричневой тканью,
гравюры – словно множество окон,
словно глаза в огромных четырехмерных орбитах.
Цвет Японской империи, элегантные дамы и кавалеры,
с утонченными обычаями, изысканными суевериями,
они прогуливаются так сдержанно и несмело
на листках бумаги не более квадратного метра.
Очистительные Время и Пространство
погасили тот пожар вожделенья,
что пылал в сердцах прелестных натурщиц.
Появившись на миг, они вновь уходят,
грациозные, с изящно подведенными бровями.
Преодолев разрыв во Времени и Пространстве,
мгновенье спустя возвращаются они на бумагу,
где, овеянные ароматом былых желаний,
снова будут гулять с равнодушным и гордым видом.
Зеленеет сочная трава на лужайках.
В полноводных реках отражаются легкие тучки.
Маленькие тории вдали краснеют.
Замерли ряды ветвистых криптомерий.
О, создатели божественной нации,
бессмертного народа!
Величайшие авторы повестей для подростков![115]
Знойный воздух густ и тяжел.
Духоту навевает ветер.
Чувственная красавица с маленького пригорка
бросает фарфоровые чашечки в прудик:
одна, две, три – по воде, тягучей и желтой,
легкая рябь разбегается кругами.
Каждый круг на воде –
событие в этом маленьком мире.
Ослепительно-белое
облако отвечает воде и тихонько
проплывает над желтым холмом, испещренным
черными пятнами сосен.
О создатели этой необычайной атмосферы,
невинного, безгрешного мира…
Там тоже обмолачивают рис, ячмечь и просо,
мелют муку ручными жерновами,
только там вода замерзает при – 50° по Фаренгейту,
снег там – хлопок, нанесенный ветром,
и пласты его оседают на ивах,
влекомые иной силой притяженья.
Летом дождь
льет и там с черного неба,
но скорлупки-лодочки движет не столько ветер,
сколько безудержное любопытство.
На воде колышутся лотосы, и под вечер
от движенья их лепестков дрожит потревоженный
воздух –
словно слышится отзвук дальнего барабана.
Детство там очень скоро переходит
в озаренную рассветным сиянием юность.
Томные очи сверкают страстью,
в жилах струится пламя…
Алый фейерверк зажигается над рекою.
Алчущие уста – будто красная тунцовая мякоть.
Легкая бледность – стыдливость ли ей причиной?
А может быть, просто тень или фактура бумаги?
Под дугой трехдневного месяца
в глазах, затуманенных наслажденьем,
отражаются серые городские крыши.
Ветер налетает с черного неба.
Изгибаясь, трепещет под ветром ива –
трепет желанья…
