Клены в осенних горах. Японская поэзия Серебряного века - Нацумэ Сосэки
закончил подстригать бородку
и улегся в постель, вытянув ноги.
Проповедник господин Сирафудзи[109],
от вечерней проповеди уставший,
должно быть, перед сном сидит с чашкой чаю.
А может быть, все это было вчера вечером?
Может быть, сейчас директор встает
с важным видом
и садится писать отчет по школе,
а преподобный Симадзи Тайто,
знаменитый законоучитель,
идет через луг, торопясь на первый утренний поезд.
А может быть, дело происходит ночью,
что можно предположить, взглянув на тень
моей шляпы.
Серп луны будто острым грифелем прорисован
на небе.
Бледный ветер доносит аромат периллы[110].
Месяц – словно клубничный усик.
Серебряный серп, в воде и в моем глазу сверкая,
перемещается по небосклону.
В излучине ручья мой сосед Такити
весь день косил сено
и, наверно, на обратном пути обронил охапку –
то-то небо так поблекло и выцвело в середине.
Странный кисловатый вкус ветра…
Ветер… Иудино дерево со спутанными ветвями.
Перистые облака над пустынным полем,
загадочные белые полоски.
Я роняю карандаш, как слива спелый свой плод
роняет,
и безмолвно сливаюсь с ветром.
Дуновенье ветра, пахнущего укропом…
Чьи-то останки… синева… колокол в отдаленье…
Долго ли я проспал?
Синяя звезда одинока, прекрасна, прозрачна.
Облака словно плавают в растопленном воске.
Палые листья – как перья из хвостов птичьих.
Я отчего-то дрожу, будто лист тополиный…
Заповеди, запрещающие алчность и похоть
Как было бы хорошо
нацепить плащ из промасленной бумаги,
вскарабкаться на мокрую лошаденку
и медленно двинуться через холодную равнину,
через темный лес, через пологие бугристые холмы
по неровной дороге меж высоких метелок мисканта.
Неплохая идея –
раскрыв над собой черный зонтик,
поехать в город купить сахарного песку.
(Пищат, гомонят синицы, пищат, гомонят!)
Поросль жесткой остроконечной травы –
всходы риса,
такого сочного салатового цвета,
что ему позавидовал бы сам Тёрнер[111].
Если верить преподобному Дзиуну[112],
эти ростки суть воплощение благих заповедей Будды.
(Пищат, гомонят синицы, пищат, гомонят!)
В прошлом праздные аристократы,
ныне достойные доверия управители.
Сероватые отсветы огней
над черной горой, извергающей унылое
одиночество.
И они тоже, если верить преподобному Дзиуну,
суть воплощение благих заповедей Будды…
Уборка проса
Некоторое время, щурясь, они смотрят на закатное
солнце,
затем вновь деловито склоняются и вяжут –
вяжут в снопы скошенное просо.
Рядом смеются ребятишки.
Женщины, усердствуя, как и мужчины,
появляются и вновь исчезают
в поле цвета старинного золотого слитка.
…Склон горы в белом пламени цветущего мисканта.
Затем они неожиданно приседают
и, будто перебирая струны огромной цитры,
начинают серпами жать рыжие стебли проса,
потемневшие, забрызганные грязью.
(Кабэиии-и! Нараиии-и!)
…Так красивы метелки мисканта –
не нарадуются ребятишки!
По краям поля, поросшего грязновато-бурым
просом,
ладно и споро трудятся люди.
Цветы спорыша колышутся на ветру.
Завиваются плывущие с запада облака.
Женщины тоже старательно плавают, гребут руками,
в этом темном закатном потоке.
…Выводок сорокопутов нырнул в мискант,
выводок сорокопутов вынырнул из мисканта.
Будто обнимая кого-то, будто перебирая струны,
они жнут и жнут, продвигаясь все дальше.
Бурые, рыжие, золотистые стебли проса…
…вдали по кромке поля
маслянистая полоска конопли отсвечивает глянцем.
(Ге-генно-но! Ге-генно-но!)
…а вот еще стайка ребятишек –
притащили на улицу доску
и прыгают через нее, припевая.
На другом конце поля детвора уже скрылась из виду,
исчезла где-то в вечерней заре и ветре…
Хозяин поля
Через прибитые дождем рисовые всходы,
через заросли мисканта,
через заливные поля, отливающие белизною,
под темным скопищем туч, что чревато громом,
я пришел к тебе, о Хозяин!
Чинно ноги поджав, ты сидишь на веранде,
слушая движение земли и неба.
Семьдесят лет изо дня в день
на рассвете и на закате
ты косил траву (накошены, верно, горы).
Даже зимой ты носил простое домотканое платье.
И вот теперь,
как ствол корявой сосны, спина твоя согбенна,
загрубевшие пальцы будто скрючены морозом.
Лоб твой бороздами морщин прочерчен –
их оставили вёдро и дождь,
заботы крестьянской жизни.
Глубоко запавшие глаза – словно две пещеры.
Никаких изменений, будь то на земле или в небе,
ты не пропустишь, я знаю.
Перемещенье воздушных волн,
для злаков необходимых,
в горле твоем клокочет неясной речью,
будто заветные слова самого ветра.
Всё судили, рядили, составляли тысячи планов,
как добиться богатого урожая –
и вот настало время цветенья риса,
но жестокий ливень, хлеставший четверо суток,
да еще гроза, разразившаяся сегодня утром,
повалили, прибили к земле тонкие стебли.
Думаю, что завтра или послезавтра,
если только солнце хорошенько пригреет,
рис поднимется, и мы непременно
соберем урожай, которого ожидали,
а если нет, то всем деревням в округе
предстоит пережить еще одну суровую зиму.
Я знаю, слова бессильны против дождя и грома, –
потому и стою в безмолвье.
Над ивняком, над сосновой рощей
вьются обрывки грозовой тучи.
Серая вода переполнила узкую речушку,
берега которой столько раз укрепляли крестьяне.
При всем том на лице твоем,
просветленном и безмятежном,
не найти и следа той бездонной страшной тревоги,
что увидел я в позапрошлом году летом,
когда ты глядел в дышащее засухой небо…
У тебя запасшись уверенностью, я снова
отправлюсь навестить обитателей деревни
и, уже уходя, на челе твоем подмечаю
мимолетное облачко сомнения, беспокойства,
облачко, растаявшее в то же мгновенье, –
я не знаю, что оно означает,
но поверь, почтенный Хозяин поля,
что во мне сомневаться нет у тебя причины.
Пусть подчас слишком скудны мои познанья,
пусть тебе я кажусь беспечным, как птица,
приглядись ко мне, посмотри мне в глаза, Хозяин,
ко всему моему существу прислушайся получше!
На мне белый полотняный пиджак и брюки,
