Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы
133. ДРУГУ
Владимиру Луговскому
В ненастный вечер или в ясныйЗакат пылал в большом окне,Когда в косоворотке краснойТы в первый раз пришел ко мне.
Не комнатный, не гибкий голос —Как ерихонская труба,Цыганский черный жесткий волос,Упрямо счесанный со лба,—
Всё было вылеплено крупноИз сплава четырех стихий,Всё — даже этот голос трубный,Раскачивающий стихи.
Казалось, что за далью синей,В набатах, в сполохах ночныхГлаву Истории РоссииТвердит прилежный ученик.
Когда же в пылкий амфибрахийВпрягался движущий глагол,Дымилась степь в огне и прахе,Прошел пожарами монгол…
Но втоптан был зловещий недругВ горючий пласт сухой земли.Мечи и кости тлели в недрах.Года прошли, века прошли.
Тогда — гораздо ближе, тут же,В летящих строфах смельчака,Сквозь снегопад сибирской стужиПробился поезд ВЧК…
И непогода разрубалаНетопленый полночный зал.И шли курсанты прямо с балаПешком на Северный вокзал…
И зной, и пахота в пустыне,И фары первых тракторовТоржественней иной латыниВошли под твой домашний кров…
Я не об образах словесныхПрипоминаю впопыхах,Не о давным-давно известныхИ переизданных стихах —
Но о пройденном расстоянье,О поэтической судьбе,О юношеском обаяньеВо всем твоем, во всем тебе.
О дружестве, не омраченномЛюбой печали вопреки…Не знаю, сколько жить еще нам,Но мы с тобой не старики!
На юбилейное собраньеНезримым гостем я придуИ тень твоей тревоги ранней,Как даму сердца, приведу.
Вот, вот она светло и строгоСмеется, грусти не тая,—Та девочка, та недотрога,Володя, молодость твоя!
1950134. КОКТЕБЕЛЬ
1Тогда казался этот дом форпостомМечтателей и чудаков Москвы.Влекло их к спелым черноморским звездам,К лохматой пене, к блеску синевы,
К хозяину… А он не дожил века,Не дописал стиха — и был таков!Остался дом как праздничная вехаВ воспоминаньях многих чудаков.
Остался львиный облик киммерийцаС народнической русой бородой.Остался тлен и прах, как говорится,Да шум прибоя, да туман седой.
Осталась в доме голова царевны,Умершей много тысяч лет назад.Глаза ее младенчески безгневноПоверх морей и мимо стран скользят.
С невольным страхом прикасались гостиК обломку древней сказочной кормы:Впились в обшивку бронзовые гвозди,Стих «Одиссеи» волновал умы.
И раковины с берегов ГвинеиНас радовали радужной игрой,И жизнь поэта, и века за неюКак будто приближались к нам порой.
Так он остался в нашем мирозданье,Дородный этот добрый бородач,Отнюдь не классик в массовом изданье,А только список спорных неудач.
И нам казалось, что за далью влажнойГлядит на тучи и на ЧатырдагКакой-то профиль каменный и важный,Хозяин дома, символист-чудак.
2Сожженная земля в колючках дрока,В колючках ржавой проволоки, в костях.Бежит вдоль пенной кипени дорога.На скалах развевается наш стяг.
Здесь пионерский лагерь. Но, пожалуй,Видней отсюда прошлые века.Земля недаром столько раз рожала,Морская соль недаром несладка.
Здесь были греки, генуэзцы, турки.Бетонный дот не позабыл других,Консервные их банки и окурки,Зловещую команду, зверский гик.
Запомнил дот, как выбили их к черту,И с камнем сросся, мрачен и коряв,Лишь трещинами накрест перечеркнут,Военное значенье потеряв.
Бетонный дот в сравненье с морем хрупок.Он выстоит еще лет пять иль шестьИ в мусор мокрых галек и скорлупокВсей массой должен все-таки осесть.
Вал налетит, ища любого корма.Вихрастый гребень выгнется вверху,И ликованье праведного штормаСпокойно смоет серую труху.
Природа, как наставница благая,С учениками лучшими дружит,Без сожаленья в землю отлагаяВсё, что сырой земле принадлежит.
Ей не милы колчаны и кольчугиИ костяков изглоданных оскал.Но у рыбацкой крохотной лачугиОна поставит стражу верных скал;
Нагромоздит обветренные глыбы,Как изваянья богатырских дней,С таким расчетом, чтоб они могли быСвидетельствовать правнукам о ней;
Прибою отчеканивать поручитНефрит, и сердолик, и халцедонИ напоследок мальчика научитЛепить из глины всё, что видит он!
1952135. ГОГОЛЬ
Сто лет тому назад Москва дремалаВ сугробах, как в перинах пуховых.Выравнивал снежок мало-помалуКолдобины на улицах кривых.
Так крепко спал семивековый город,Так мирно он посапывал, дремля,Так распахнул он домотканый воротОт Земляного вала до Кремля,
Как будто этот сон столетья длится,А троечный бубенчик под дугойУмчался вдаль, звенит в другой столице,В другой России, в юности другой…
Но до зари во флигеле господскомНе знали сна. И толстая свеча,Оплывшая тяжелым желтым воском,В одном из окон теплилась, треща.
И если бы увидел этот флигельС Никитского бульвара кто-нибудь,Не знал бы он, что в дом стучится гибель,Что вышел Гоголь в свой последний путь,
Меж тем актеры, барыни, монахиСтучали робко в темный кабинет,И многие отшатывались в страхе,Узнав, что улучшенья нет как нет.
А Гоголь умирал. Он был взъерошен,Был остронос, как ворон, и небрит.Воображал он, что, друзьями брошен,Живой — в геенне огненной горит.
Но он был жив! И юношеской силой,Поющей в сердце, бьющей из-под век,Его, как половодьем, уносилоИз времени — вперед на целый век.
И то был Днепр. И волны чуть плескалисьВ дощатую обивку челнока.Над темным яром встал колдун, оскалясь,Но шла, как жизнь, великая река.
И то был Петербург! И шедший рядомВ шинелишке худой совсем промерз,Но шел вперед с остекленевшим взглядомИ видел всё на много сотен верст.
И то был гром оваций в «Ревизоре»И смех и ужас ветреной толпы.Но, беззаботных зрителей позоря,Таких лучей ударили снопы,
Что стало жутко обществу пустому…И умиравший преклонился ницИ вспомнил всё, вплоть до второго тома,Вплоть до его обугленных страниц.
Что было в этом томе для России?Какая даль каких иных вековЕму приоткрывалась в дымке синей,Под звон церквей и ругань кабаков?
И не в жару, не в огненной гееннеСгорело всё, что было в нем мертво,Но вышел в путь, встал на работу гений.Так началось бессмертье для него!
С ним поколенья новые дружили.Его читали дети в сотнях школ.Ему актеры весело служили.И годы шли. И целый век прошел.
И Хлестаков прошел по многим сценам,Так неприметен, так вертляв и мал,И всё ж казался деятелем ценным,Пока его угрозыск не поймал.
И Чичиков скупал на черном рынкеЛюбую ветошь, всё, что продадут,И, гласности чуждаясь по старинке,Копил деньгу, но погорел и тут.
И даже черт — как водится, хвостатый —Ловил чины, совался в мастераТо с песенкой, то с громкою цитатой —И тоже был разоблачен вчера.
Так продолжался Гоголь в наши годы,И там, где Пошлость правила пиры,Он не давал поблажки ей и льготы.Он только слово дал ей до поры.
За ним, пред ним — открыто и воздушноСинела даль, вился знакомый путь,И заливался бубенец поддужный…Да разве ж он замрет когда-нибудь!
Нет, судя по степным и снежным верстам,Последняя стоянка далека,Последний лист не набран и не сверстан,Последняя не вписана строка.
Там в Черноморье, за Лиманом, волны.Там на Карпатах ветер верховой.Там у Диканьки, умиленья полный,Он встанет с непокрытой головой,
Старушку мать обнимет у порогаИ приласкает маленьких сестер.И снова пыль пылит, бежит дорога.И ветер бьет в лицо, и глаз остер.
Писатель, добрый труженик, которыйЕще не всё сказал, не всё узнал,Исколесил он русские просторыИ вот спешит на Киевский вокзал,
На Северный, Казанский, Белорусский,—Наш старший друг, наш младший ученик.Легчайшей ношей, а не перегрузкойПред ним возникли планы новых книг.
Кончается повествованье наше!А между тем ждет отпеванья знать,Спешит на вынос воинство монашье…Куда их деть, зачем их вспоминать?
А катафалк? А дамы в черном крепе?А вбитый в землю намертво гранит,Который из всего великолепьяНи черных лент, ни лавров не хранит?
А смерть? Зачем безносая на тризнеПрисутствует, не слыша, не дыша?Что знает смерть о бесконечной жизни,О гоголевской — мертвая душа?
О ненависти, о негодованье,О жалости, о жажде жить — о том,Чему он сам подыскивал названье,Когда писал незавершенный том…
Старуха не готовилась к ответу,Молчит она. Молчит, мертвым-мертва,И разве что литературоведуПодсказывает мертвые слова.
1952136. МАЛЬЧИКИ
