Семен Кирсанов - Лирические произведения

ПЕРЕМЕНА

Переходя на белый цветволос,           когда-то черных,я избавляю белый светот детскостей повторных,от всех причуд,                        что по плечулишь молодым атлетам.Я с ними              больше не хочусоревноваться цветом.Пусть зеркала                      смеются: старНет,      вы меня не старьте.Я серебристо-белым стал,но как и встарь —                            на старте!

ТРЕВОГА

Я этой ночью был встревожен:мне показалось,                             что створоженмой мозг, способный мерой мысливсю ширь Галактики исчислить,что он распался на частицы,что ничего ему не снится.

Как?       Разве оптика глазнаябыла неточной и неверной,туманно зренью объясняянаш ясный мир четырехмерный?А слух,             что дрожью на мембранежил в лабиринте, —                              разве плохоумел творить из колебанийслова, мелодии и грохот?

Ведь миру мысль была экраном!Зачем же убивать так ранотакие дорогие вещив угоду химии зловещей?

Ведь, Человечество, ты тожесмотрело этими глазами,ты осязало этой кожей,рыдало этими слезами,и этим мозгом человекасо всем двухмиллиардным валомты, Человечество, полвекасебя живущим сознавало,мое ты чувствовало счастье,и смерть моя —                          твоя отчасти.

Так дорожи малейшей жизньювсех нас —                  единственных и многих.И не дави, как давят слизнейна вечереющей дорогелюдей безжалостные ноги.

ЧЕРНОВИК

Это было написано начерно,а потом уже переиначено(пере-и, пере-на, пере-че, пере-но…) —перечеркнуто и, как пятно, сведено;это было — как мучаться начато,за мгновенье — как судорогой сведено,а потомпереписано заново, начистои к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,где все больше, чем начисто, значило.Черновик — это словно знакомство случайное,неоткрытое слово на «нео»,когда вдруг начинается необычайное:нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,неожиданность встречи перед дверьминезнакомых — Джульетты с Ромео.

Вдруг —кончается будничность!Начинается будущностьновых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,вдруг губам возвращается нежность и речь,сердцу — биться способность,как новая областьвдруг открывшейся жизни самой,вдруг не нужно по делу, не нужно домой,вдруг конец отмиранию и остыванию,нужно только, любви покоряясь самой,удивляться всеобщему существованиюи держатьи сжимать эту встречу в руках,все дела посторонние выронив…

Это было написано все на листках,рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.

Отчего же так гладко в чистовике,так подогнано все и подобрано,так уложено ровно в остывшей строке,после правки и чтенья подробного?И когда я заканчивал буквы стиратьдля полнейшего правдоподобия —начинал, начинал, начинал он терятьвсе свое, все мое, все особое,умирала моя черновая тетрадь,умирала небрежная правда помарок,мир, который был так неожидан и яроки который увидеть сумели бы вы,в этом сам я повинен, в словах не пришедших,это было как встречадвух — мимо прошедших,как любовь, отвернувшаяся от любви.

РОМАН

Сначала мы письма писалии через перила свисали,

потом мы с тобой переселина детских коней карусели,

как дети, прощенья просили,друг другу цветы приносили,

и вдруг на столе антресолейрассыпали горсточку соли,

и — всё: отвернулись, остыли,малейших обид не простили,

и даже «пока» не сказали,как делают — на вокзале.

«Освободи меня от мысли…»

Освободи меня от мысли:со мной ли ты или с другим.Освободи меня от мысли:любим я или не любим.

Освободи меня от жизнис тревогой, ревностью, тоской,и все, что с нами было, —изничтожай безжалостной рукой.

Ни мнимой жалостью не трогай,ни видимостью теплоты, —открыто стань такой жестокой,какой бываешь втайне ты.

КОЛЬЦО

Браслеты —                    остатки цепей.И в этом же роде, конечно,на ручке покорной твоейблестит            золотое колечко.

О, бедная!                 Грустно до слез.Ты губишь себя,                         ты не любишь.Кольцо уже с пальцем срослось,а как свою руку                               отрубишь?

РЕВНОСТЬ

О, чувство                  «ревность» —какая древность!

В нем жив донынекнут        над рабыней.

Оно — как скряга,дрожит           от страха,дукаты прячет,рычит           и плачет.

В нем болью ноеткольцо ножное.

Оно — как выкрикв пещере диких.«Мое!         Не трогай!» —рев над берлогой.

Я не позволюему     проснутьсяи болью злоюменя        коснуться!

ПРОСТО

Нет проще рева львови шелеста песка.Ты просто та любовь,которую искал.

Ты — просто та,которую искал,святая простотаприбоя волн у скал.

Ты просто такпришла и подошла,сама — как простотаземли, воды, тепла.

Пришла и подошла,и на песке — следыгорячих львиных лапс вкрапленьями слюды.

Нет проще рева львови тишины у скал.Ты просто та любовь,которую искал.

К ВЕЧЕРУ

Вторая половина жизни.Мазнуло по вискам менямиганием зеркальной призмыидущего к закату дня.

А листья все красней, осеннейи станут зеленеть едва ль,и встали на ходули тени,все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,как короток твой к ночи путь, —вот скоро и звезда повиснет,чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,как толпы моих дней, тесны,любимого Земного шарадороги,              облака                             и сны.

УШЕДШЕЕ

Вот Новодевичье кладбище,прохлада сырой травы.Не видно ни девочки плачущей,ни траурной вдовы.

Опавшее золото луковиц,венчающих мир мирской.Твоей поэмы                       рукопись —за мраморной доской.

Урны кое-как слеплены,и много цветов сухих.Тут прошлое наше пепельное,ушедшее в стихи.

Ушедшее,               чтоб нигде ужене стать никогда, никаксмеющейся жизнью девушкис охапкой цветов в руках.

«Я пил парное далеко…»

Я пил парное далекотумана с белым небом,как пьют парное молоков стакане с белым хлебом.

И я опять себе простилжелание простора,как многим людям непростымжелание простого.

Так пусть святая простотавас радует при встрече,как сказанное просто такпростое: «Добрый вечер».

СТИХИ О ЗАГРАНИЦЕ (1956–1957)