Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

1. I.1939

1940-е годы

ТАЙНА

И опять я странный видел город –Весь в каскадах улочек и лестниц,В балюстрадах, в лоджиях, в колоннах,Розовый и хрупкий, точно вафли.Он висел на известковых срывахНад рекою небывало-синей,И в домах, в их башенках стрельчатых,Мягким ветром шевелило шторы.А за шторами приоткрывалисьОперными ложами каморки,Где среди зеркал и медальоновМедленные женщины сидели.Я один бродил вдоль улиц узких,Розовую трогал штукатуркуИ старался никому не выдать,Что моя фамилия — Гварнери.

Огромная черная комната,Оловянный рассвет в окне,Круглый стол под суконной скатертьюСтоит, совершенно пустой.Тишина атмосферною тягостьюРаспахнула дверь в коридор,И неведомой жизни логовоНеизвестно: спит или нет.Далеко в коридорной темениПрорвалась золотая щель,И с поднятой лампой женщинаВыглянула в коридор.Постояла мгновенье и спряталась,Вновь защелкнув наглухо мрак…Я успел заметить, что волосыБыли рыжими у нее.

1940

ЧЕРЕПАХА

Мои стихи есть бронза пепельниц,Куда бросаю пепел я.

Testudo elegans! Твой панцирь золотой,Как бы из облака закатного литой,Прекрасно выгорблен, — как лоб высокодумный,Как чаша с нектаром. А с моря ветер шумныйВо влумине твоей играет и гудит…Ах, только струны бы, да рядом Бакхилид, –И строй высоких дум, и звуков мед тягучий,И ветер, пляшущий под заревою тучей,Всё заструилось бы и в вечность истекло,Лаская чье-нибудь горячее чело!..Ах, только струны бы, — и в пене песни яройИз пепельницы стать бессмертною кифарой!

1940

АМФИБИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ

Воздух густ и весь сиренев;Грунт податлив; легок я:Чуть припрыгну, дали вспенив,И лечу, как свист копья.Я порхаю, извиваюсь,Кувыркаюсь колесом,Слиться с воздухом стараюсь,Равновесен, невесом.Потолком легли стеклянным,Как в музее, небеса;Шевелятся краем рванымТемно-алые леса.Незнакомое знакомо;Сколько дива там и тут:Вот мясистый, как саркома,Колыхающийся спрут.Только странно: небо немо,Звука в этой нет стране…Капитан суровый Немо,Вижу, движется ко мне.Поднимает ствол ружейный,На меня наводит ствол,И внезапно в жиле шейнойСмертный чувствую укол…

1940

«Средь странных снов моих один упорный сон…»

Средь странных снов моих один упорный сонВсё повторяется: лазуревая пропасть,Свист воздуха в ушах, крутящаяся лопастьПропеллера, и я — в пространство унесен.С какой надеждою я телом льну к мотору,Как я стараюсь вниз случайно не взглянуть,А бешеный полет опустошает грудь,И жизнь — игрушкою подарена простору.Но алые шелка, но золотой виссон,Развернутые там, на дугах небосклона,Принять готовятся меня в тугое лоно.И сладким отдыхом мой завершают сон…Когда же я проснусь, весь полон нежной ложью,И серый трезвый день вползает в мой приют, –Я знаю: жизнь моя вниз мчится с тяжкой дрожью,Как не умеющий раскрыться парашют.

1940

МОРОЗ

Иди и зубами не ляскай,Иди, а иначе погиб:Мороз раскаленною маскойК лицу бездыханно прилип.Какой-то надменною мутьюЗаполнен кирпичный тоннель,И градусник лопнул и ртутью,Как пулей, ударил в панель.Дома исключительно немыИ слепы, и только (смотри!)Под мыльнопузырные шлемыУшли не дышать фонари.Иди же, иди же, иди же!Квартал за кварталом — иди!Мороза скрипучие лыжиСкользят у тебя по груди.Межзвездный презрительный холодВо весь распрямляется рост,И мир на ледяшки расколотСредь грубо нарубленных звезд.

1940

«Вот этаких — сплотил и изваял…»

Вот этаких — сплотил и изваял.Была ж резцу работа и ваялу!По скульптору — материал,Но ведь и скульптор — по материалу!

1941

ИЮЛЬ 1941

Уходит солнце мертвой розой,День меркнет, и нельзя помочь,И склеротической угрозой,Как жила, набрякает ночь.Она стоит, она коснеетТысячетонной тишиной,И некий черный тромб густеетВ безмолвной дрожи кровяной.И, разрывая людям ушиИ миру придавая крен,Вдруг тайным голосом кликушиВопит отчаянье сирен.И в небо, в известковый свиток,В апоплексический сосуд,Тугие выдохи зенитокУдушье смертное несут.И бредом фосфорного пылаВстают и в небе до утра –Бедлама синие стропила –Шатаются прожектора.А небо, купол, круче-кручеСвой перекладывает руль,Чтоб рухнуть в бешеной падучейЗеленых, синих, алых пуль!

1941

РАССВЕТ

На горизонте меркнут пожары,Чуть выцветает черная ночь,Реже и глуше рвутся удары,Клекот моторов кинулся прочь.Тихо. Всё тихо. Небо свинцовей.Сонною рыбой мякнет балкон.Тише движенье вспугнутой крови,Куришь ровнее, страх под уклон.Тихо, как мрамор. Улиц каньоныПусты и голы. И над тобойГолос грохочет, далью рожденный:«Больше угрозы нету. Отбой».Медленный выдох! Медленно с вышкиСходишь на землю. Жизнь — впереди:Около суток. Дальние вспышки?Это пустое, — и не гляди…В комнате серой ровно и скучно.Мне подарили двадцать часов.Чем их заполнить? Время беззвучно,Мысли застыли, — чашки весов.Нечего взвесить, нечего бросить.Атараксия, строгий покой…Только, должно быть, новая проседьСнова поладит с новой тоской.

1941

ОЖИДАНИЕ

Надвигается ночь. Надвигается ужас ночной.Раскрывается с хрустом огромное пресное небо.Повисает луна. Повисают под белой лунойМеловые ковриги небесного дутого хлеба.Этот мертвый, как проповедь, этот банальный пейзаж,Эти мертвые хлебы, подобие вялых баллонов,Неотвязной, астмической тяжестью давят… Глаза жИщут знамений рдяных, и сердце стоит, захолонув.И они возникают. И мне угрожают ониБезысходностью гибели, мертвою хваткой измора, –И в громах тяжко-мраморных серые сходят огни…Я не знал никогда, что мой город зовется Гоморра.

1941

ОДИНОЧЕСТВО

Мы живем вчетвером: я, собакаи наши две тени;Неразлучны, мы бродимпо комнатам нашим пустым;Мы диваны меняем,полны отвратительной лени,И две тени кривляются, –ноги бы вывернуть им!..Ничего… Это нервы гудят,это фосфору мало,Это нет телеграммыот где-то живущей жены.Ничего, ничего…Лишь бы ночь без пальбы промахала,Лишь бы в снежных сугробахзавяз Джаггернаут войны!..К нам не ходит никто,да и некому. Я и собакаНа прогулку выходимна мерзлый и мутный чердак.Слабо кашляет крыша под вьюгой,и грубого шлакаСкрип и хруст регистрируюткаждый мой сдержанный шаг.И — стою: интеллект,гражданин, пожилой и почтенный;Оловянная изморозь,слышу, растет на стене.Я затерян средиравнодушно висящей вселенной,Свидригайловской вечностьюдушу расплюснувшей мне…

24. XI.1941

БЛЕРИО

Он был милый и легкий,самодельный какой-то,из холстины и дранок,В перекрестках шпагата,с парой велосипедныхмногострунных колес.От земли отрываясьметров на двадцать к небу,он летал спозаранок,И хрустальное утрона глаза наплывалоповолокою слез.Не похож на машину,на пенал походил он,на коллекцию марок,На дорожную ванну,на словарь эсперанто,на мальчиший брелок.Утро пахло гвоздикойи перчаткою бальной,и — нежданный подарок –Сотня флагов нерусскихтрепыхалась по ветру,напрягая флагшток.Как нам весело было,как нам было завиднои свободно и гордо:Это Новая Эранам себя показалаи в себя позвала;Это молодость нашанапряглась и запела,как скрипичная хордаВ резонаторе гулкомполнозвучного неба,голубого стекла.Светло-желтый на синем,он шатался по небу,отвергая все грани;Он зачеркивал карту,он сближал континенты,он таможни сбивал.«В мире больше не будетни войны, ни проклятий!»И, ликуя заране,Мы, как тысяча братьев,велодром облепили,замыкая овал…Тридцать лет миновало…я, седой и согбенный,прочитавший все книги,Повидавший поэтов,кардиналов, министров,девок и палачей,Вспоминаю об этомсо стыдом недоучкии с презреньем расстриги,Выходя на дежурствопод железное небобомбометных ночей.

1941