Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы
54. Гнездо ласточки. Перевод Б. Пастернака
Под карнизом на моем балконеласточка гнездо проворно вьети, как свечку в выгибе ладони,жар яйца в укрытье бережет.
Ласточка искусней нижет прутья,чем иглой работает швея.Это попеченье об уютесказочнее пенья соловья.
Может быть, помочь мне мастерице?Я в окно ей кину свой дневник.Пусть без связи выхватит страницуи постелет, словно половик.
Даже лучше, что, оставшись втуне,мысль моя не попадет в печать.Пусть она у бойкой хлопотуньине шутя научится летать.
И тогда в неузнанном обличьегрусть, которой я не устерег,крыльями ударивши по-птичьи,ласточкою выпорхнет из строк.
Не летите прочь от нас, касатки!В Грузии вам ласка и почет,четверть века вскапывали грядки,почки набухают круглый год.
Грузия весь год на страже мая,в ней зима похожа на весну.Я вам звезд на гнезда наломаю,вас в стихи зимою заверну.
Режьте, режьте воздух беспредельный,быстрые, как ножниц острия!Вас, как детство, песней колыбельнойобступила родина моя.
Что же ты шарахаешься, птаха?Не мечись, не бейся — погоди.Я у слова расстегну рубахуи птенца согрею на груди.
194055. Начало. Перевод Б. Ахмадулиной
О стихи, я бы вас начинал,начиная любое движенье.Я бы с вами в ночи ночевал,я бы с вами вступал в пробужденье.Но когда лист бумаги так бел,так некстати уста молчаливы.Как я ваших приливов робел!Как оплакивал ваши отливы!Если был я присвоить вас рад,вы свою охраняли отдельность.Раз, затеяв пустой маскарад,вы моею любимой оделись.Были вы — то глухой водоем,то подснежник на клумбе ледовой,и болели вы в теле моем,и текли у меня из ладоней.Вас всегда уносили плоты,вы погоне моей не давались,и любовным плесканьем плотвывы мелькали и в воду скрывались.Так, пока мой затылок седели любимой любовь угасала,я с пустыми руками сидел,ваших ласк не отведав нимало.Видно, так голубое лицозвездочет к небесам обращает,так девчонка теряет кольцо,что ее с женихом обручает.Вот уже завершается круг.Прежде сердце живее стучало.И перо выпадает из руки опять предвкушает начало.
194056. Третья приписка. Перевод С. Куняева
Когда на рассвете я рифмы искал —Мой край благодатный сверкал новизною,И стих отраженьем ее заблистал,И я прослезился внезапной слезою.
Сомненья мои далеко-далеко,Я предан своим убежденьям и узам.Но тайное чувство найти нелегко,Такое, что было б неведомо музам.
Я вновь начинаю с печалью писать,Гадаю, когда бы и чем вдохновиться.Мечта поднимает свои парусаИ в поиски новых просторов стремится.
Лишь зрелые души слагают стихи,Лишь зрелое сердце искрится огнивом.О скалы Фазиса, вы так высоки,Но стих вас достигнет в стремленье ревнивом!
Его не упрячешь в уюты теплиц,Он жизнью замешен, а это не просто,Он сложен, как сложные линии лиц,Исполненных ясности и благородства.
А если у голоса нота одна,То правда стирается от повторенья.Поэзия! Ты в новизну влюблена,Ты вечно нова со времен сотворенья!
1940ПРЕДКИ
57. Теймураз обозревает осень в Кахетии. Перевод В. Державина
Уже октябрь. Я брошен лознякамик развалинам. Над башенным угломсидит печальный Теймураз в былом,даль обводя угасшими глазами.
Поэт-властитель одряхлел как будто,разорена врагом его страна.Он жаждет разорвать Ирана путы.Надежда — в Имеретии видна.
Ворота Греми крыты черной тканью.Окно дворца раскрыл поэт седой,холмы, как временем, покрыты мглой,и лай собак как будто за веками.
И, вспугнутый, взметнувшись с ветки черной,сквозь три столетья голубь к нам летит.И Теймураз стиха трубой подзорнойв грядущее Кахетии глядит.
«Там осень!» — шепчет, как бы сожалея.Айва желтеет, зреет виноград.Живет Кахетия, и вновь над неюи журавли и соколы летят.
Деревья тонут в щебете и звоне,с подойниками женщины идут.И листья ветру сыплются в ладонии крыльями павлиньими цветут.
И туча проплывает над долиной,раскроется листва в лесу густом,и сгрудит солнце огненным клинкомцвета пунцовый, золотой и синий.
Янтарный, желтый, красный и зеленыйцвета трепещут, блещет синь волны.И блеск листвы, и ясность небосклонау юношей в глазах отражены.
И в этот мир, живой и шумный, бросивв Ширазе выкованный горький стих,поэт сказал: «Тебя воспел я, осень,но задыхаюсь средь щедрот твоих.
Всё досказать хотел бы я, да поздно:жизнь замерла, как звук шагов вдали.О матери в слезах шумели сосныи мне печаль великую несли.
Себя и мать, казненную Аббасом,я в дань моей Кахетии принес.Я стал певцом, и был мне дан Ширазомстрой песен и удел скорбей и слез.
Певца любви и доблести высокой,что озарил пергамент волшебством,я полюбил в дни юности далекой,но, полюбив, пошел своим путем.
Я вкусом винным, пеньем соловьинымлюбви дал имя — в стих оно легло.Но вороны меня терзали! Имия сломан, как орлиное крыло.
Стал жить стихом и предал я забвеньюКахетии военную звезду.Чужбина обрекла меня мученью,я старых гнезд в отчизне не найду.
И каждый стих мой вырвали страданья,в грядущее мостом кладя его.Кахетия, каких созвучий граньюлуч сохраню я солнца твоего?
А свежий ветер, вспенивая ветви,как девушка, в садах смеется нам.О судьбах Грузии свистящий ветерпословицей летит по деревням.
О новой родине, о счастье, о покоепо Грузии проносит он молву.И мне б свое гнездо свивать с тобою,и мне б там быть с тобою наяву!
Как я вмещу, Кахетия родная,твою природу в чуждый строй маджам?Хочу сказать, оленя догоняя,там, где стоял наш Алавердский храм,
где мой ретивый конь, раскинув гриву,летал стрелою, легок и могуч,я вижу: вновь сады страны счастливойнасытил хрусталем полдневный луч.
Вот поле, где я в мяч играл когда-то.О, стать бы мне живым среди живых!Я пожелал бы с чашею подъятой,чтоб, как форель, метался каждый стих;
чтоб, радуя народ игрой всегдашней,сверкали строфы, как глаза, в веках!»
Умолк поэт. И день над кровлей башнисклонился в холодеющих лучах.И смотрит на темнеющие пашнипоэт в густых, как иней, сединах.
Поэт проснулся. С кровли голубь-вестникнавстречу временам летит с письмом.Старик подзорною трубою песниследит за быстрым вестника крылом.
И из оконца, дряхлый, темнолицый,он вниз глядит, подобно сироте.Осенний день в деревне веселится,как грузный дядя средь гурьбы детей.
Довольством нашим добрый день утешен.Он сыплет зерна щедрою рукой,скользит лучом по белым азарпешами листья, словно мысли, вводит в строй;
колеблет рощ багряные нарядыи почву винным запахом поит,как искру, зажигает плод граната,сады полками яблок полонит.
Стол для крестьян в хоромах накрывает,не видно жалких хижин бедняков,отчизны голос с севера взывает,и Картли откликается на зов.
Храм Алавердский погрузился в холод,лишь он напоминал бы о былом…Из будущего возвратился голубь,и перышка былого нет на нем.
И у вина, наполнившего чаши,приятнее, чем прежде, вкус и цвет.Дол Алазанский осенью украшен,и новый почерк на страницах лет.
Везде веселье порождает песню.Плоды обильны, радостны труды,и невод солнца с высоты небесной,блистая, упадает на сады.
И мир не тот, каким он был когда-то,и век иной повсюду утвержден,здесь век семнадцатый на век двадцатыйглядит — и он, старейший, поражен.
Седой поэт глядит на дол и горы,пьет воду конь, волна шумит, свежа.Из чащи выбежал олень Важа,и встали в ряд на берегах Иоривсей Грузии певцы, как сторожа.
И вот к нему стихи как стрелы мчатся —крестьянских песен вешняя гроза,гремит за нею следом Чавчавадзе,и эхом отзываются леса.
И позабыли все, что царь был в Греми,лишь песня над могилою цветет.О, Греми строфы оживляет времяи, как мечи, потомкам отдает.
«Из тех, кто населяет склоны эти,властителя не вспомнит ни один.Мой дом исчез, а за чертой столетийпоэзия дарит — не властелин!»
Стих падает подзорною трубоюиз ослабевших старых рук. И вотон, прошумев сквозь годы над землею,в простом саду крестьянском упадет.
И со стиха обдует пыль крестьянин,потом посмотрит сквозь него на свет,и столь привычный воздух будет странен,совсем другим покажется сосед.
Крестьянин скажет: «Так в то время злоеслагали песнь про горестную жизнь».Как сокола, погладит стих рукоюи вновь научит подыматься ввысь.
И снова Теймураз невольно дрогнет,сражен своим же собственным стихом,задернет занавес, захлопнет окнав своем покое темном и глухом.
Ключ трижды повернет в двери тяжелой…И складками знамен совьются долы,века щитами башню заградят.Опять колхозники толпой веселойидут снимать созревший виноград.
193558. Вардзийский зодчий. Перевод Н. Заболоцкого
