Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

38. Я ПОМНЮ ВАС

Я помню васоднаждына эстраде,когда,раскрыв громоподобный рот,вы шли к потомкам,оставляя сзадии льстящийсяи тявкающий сброд.

Толпа орет и стонет,в равной мереот радости и злости трепеща,не покоряясь,веруя,не веря,рукоприкладствуя,рукоплеща.

Вы вызвалии вы же прекратитенемолкнущий тысячегорлый ревладонью той,которой укротительпугает шавоки смиряет львов.

Толпа молчит,одной рукою сжата,в одно сливаятысячу сердец,покуда воду пьетее глашатай,ее мучительи ее певец.

Не в тот ли раз,грубя и балагуря,наперекор заклятой старине,вы,словно исцеляющая буря,безжалостношагали по стране.

Не в тот ли день,не с этих ли подмостоквы и вошлив грядущие века,как близкий к близким,запросто и просто,надув ветрами парус пиджака.

…Отгрохоталияростные строки.Ушел народ,толкуя о стихах.Измученный,огромный,одинокий,с погасшей папиросою в зубах,он встал,ногами попирая славу,как в воду — руку опустив в карман,не человек —отклокотавший лавой,помалуостывающий вулкан.

В таком пальто,что памятнику впору,шагая так,что до сих пор гудёт,по темному пустому коридоруон, ни о чем не думая, идет.

Раскрыта дверь.Теперь, не уставая,идти вперед, не видя ничего,не замечая улицы,не зная,как далеко от дома твоего,не помышляя даже о покое,пока идут,раздельные сперва,не иссякая,мерной чередою,жестокие и нежные слова.

И нету счастья лучше,может статься,под гул стихов,на зимней мостовойдо утренних трамваев оставатьсянаединес молчащею Москвой.

Он вдаль идет,объятый зимней тишью,тьму рассекая глыбою плеча,предсмертные свои четверостишья,как заповедь,сквозь зубы бормоча.

…Не те глаза,что, беспокойно шаря,глядели Лувр,смотрели на Бродвей,—туманные пустые полушарьяиз-под остывших гипсовых бровей.

Не мирный взмахладони пятипалой,не злой ударлитого кулака —в большом гробуспокойно и усталолежит его рабочая рука.

Не пыль шаговклубится по дороге,не трус и плутсторонятся его —весь шар землиизмерившие ногиуперлись в стенку гроба своего.

Не до утрас товарищами споря,не с ними сидяночи напролет, —его друзья,глотая слезы горя,огромный гроб выносят из ворот.

Таких, как он,не замуруешь в склепе.И, знать, емуне скоро до конца,раз каждый деньего горячий пепелвсё жарче жжетсвободные сердца.

39. НА ВОКЗАЛЕ

Шумел снежок над позднею Москвой,гудел народ, прощаясь на вокзале,в тот час, когда в одежде боевоймои друзья на север уезжали.

И было видно всем издалека,как непривычно на плечах сиделитулупчики, примятые слегка,и длинные армейские шинели.

Но было видно каждому из наспо сдержанным попыткам веселиться,по лицам их, — запомним эти лица! —по глубине глядящих прямо глаз,

да, было ясно всем стоящим тут,что эти люди, выйдя из вагона,неотвратимо, прямо, непреклоннопоходкою истории пойдут.

Как хочется, как долго можно жить,как ветер жизни тянет и тревожит!Как снег валится!Но никто не сможет,ничто не сможет их остановить.

Ни тонкий свист смертельного снаряда,ни злобный гул далеких батарей,ни самая тяжелая преграда —молчанье жен и слезы матерей.

Что ж делать, мать?У нас давно ведется,что вдаль глядят любимые сыны,когда сердец невидимо коснетсярука патриотической войны.

В расстегнутом тулупчике примятомтвой младший сын, упрямо стиснув рот,с путевкой своего военкомата,как с пропуском, в бессмертие идет.

40. «Луну закрыли горестные тучи…»

Луну закрыли горестные тучи.Без остановки лает пулемет.На белый снег,на этот снег скрипучийсейчас красноармеец упадет.

Второй стоит.Но, на обход надеясь,оскалив волчью розовую пасть,его в затылок бьет белогвардеец.Нет, я не дам товарищу упасть.

Нет, я не дам.Забыв о расстоянье,кричу в упор, хоть это крик пустой,всей кровью жизни,всем своим дыханьем:«Стой, время, стой!»

Я так кричу, объятый вдохновеньем,что эхо возвращается с высоти время неохотно, с удивленьем,тысячелетний тормозит полет.

И сразу же, послушные приказу,звезда не блещет, птица не летит,и ветер жизни остановлен сразу,и ветер смерти рядом с ним стоит.

И вот уже, по манию, заснулиорудия, заставы и войска.Недвижно стынет разрывная пуля,не долетев до близкого виска.

Тогда герои памятником встанут,забронзовеют брови их и рты,и каменными постепенно стануттоварищей знакомые черты.

Один стоит,зажатый смертным кругом(рука разбита, окровавлен рот),штыком и грудью защищая друга,всей силой шага двигаясь вперед.

Лежит другой,не покорясь зловещейсвоей кончине в логове врагов,пытаясь приподняться, хоть и хлещетиз круглой раны бронзовая кровь…

Пусть служит им покамест пьедесталомне дивный мрамор давней старины —всё это поле,выложенное талым,примятым снегом пасмурной страны.

Когда ж домой воротятся солдаты,и на земле восторжествует труд,и поле битвы станет полем жатвы,и слезы горя матери утрут, —

пусть женщины, печальны и просты,к ним, накануне праздников, приносятшумящие пшеничные колосьяи красные июльские цветы.

41. ИЗ ДНЕВНИКА

Вчеравозле стадиона «Динамо»,соскочив на ходу с трамваяи пробираясь по снежному настук одноэтажному домику своего друга,я вдруг увидал под фонарем, у пригорка,двух мирно беседующих подростков.

Один на своих деревянных лыжахстоял, отирая со лба рукоюпот здорового человека,и внимательно слушал,не нарушая,однако, правильности дыханья,то, что говорил ему мальчикс грубою деревянной ногою.

Вот и всё.Я прошел мимо них неслышно,не замедляя прямого шага,не заглянув им в лицо,не знаятого, о чем они говорили,и только потом уже остановился,почувствовав — этого я не забуду.

О, если б со мною была в тот вечерволшебная палочка — я б, наверно,нашел, как вмешаться и что исправить.Но, как нарочно, я, представьте,забыл ее дома, среди скопленьяпапиросных коробок и фотографий.

Я вынужден был осознать бессильеи пройти мимо мальчиковс тем безразличьем,с каким осыпало февральское неботого и другого, одною мерой,белыми звездочками снежинок;с той равнозначностью,с тем бесстыдством,с какими дерево — страшно подумать! —пошло одному на длинные лыжии другому — на новую эту ногу.

42. «Ты всё молодишься. Всё хочешь…»