Виктор Мамченко - Сон в холодном доме
Снежная оторопь
Снежная оторопь степью курганноюКрылья раскинула в дальний полет;Солнце февральское розою алоюВспыхнуло в окнах и будто поёт.
Дева высокая, убранно белая,Снежною пылью стоит у окна;Мать всё поёт, у стола что-то делая,Плачет о деве — как дева бледна…
Что же в окно, среди снежного топотаСнежного чуда и детского сна,К мальчику тихо из вьюжного пропадаСолнечным тополем бьется весна!
Дивная песня метелится ветрами,Жарко взлетает, как искры в огне,Смотрит в глаза его буднями светлыми,Инеем звездным мерцает в окне.
И не уйти от тревоги и радости, —О как родная рука горяча!Мальчику страшно от песни и жалости —У материнского плачет плеча.
Смерть тополей
Больные тополи ПарижаНа тротуаре — как в бреду,В угаре, листьями колыша,Они на родину бредут.
И потрясает дымный грохотИх тополиную тоску,В которой слышен речки рокот,Несущей солнце по песку.
Квартальный ветер неумелый,Пройдя предутренней волной,Тревожно пух роняет белыйНад звонко-каменной землей.
Над крышами поток весеннийПрохладой розовой летит,Как чудный сон стихотворений,Еще не павший на гранит.
Память Черноморья
У моря Черного я помню Буг:Он тих и стар у летнего порога,Но осенью, как отрок-недотрога,На море грозное кидался вдруг.
Вдали — и мост, в Варваровку, понтонный;Чуть-чуть по-эллински он музыкой звучал;По нем стучал натужный топот конный,А Николаев — Ольвией скучал.
Варваровка! Не скифский ли там станГонял коней для эллинской заставы?В земле, поглубже, — вот Дианы стан,В руке — стрела охотничей забавы;
В глазах ее и мужество, и робость…Историей весь берег перекрыт!Археология, божественная пропасть,А сад в цвету, весь пчёлами покрыт!
И вот, как в дни «Крещения Руси»,Раздетые аттические богиПотоплены в волнах; пощады не проси;Об лодку мрамором их бьются ноги…
А белые акации цветутВ неистовом и теплом аромате,Вот полнолуние, и вот поютВсе соловьи в сиреневой прохладе.
Росисто утро. День настал, пришел,Плечом широким Буг коснулся моря,Гудит буксир, он из породы пчёл,Идет, дымит, с волной высокой споря.
Птичий базар
Что так слабо бьется сердцеС мертвой силой на земле —Вот на проволочной дверцеТа же кровь, что на крыле;Или воля птичья нижеВсех прославленных свобод,Или песнями обиженВесь березовый народ;Или птице быть присталоВ томноте да на шестке,Чтоб торжественнее сталоПенье в клеточной тоске;Ходят люди среди клеток,Тычут пальцем всем в глаза;Водят люди своих деток,Чтоб глазеть на голоса.
Вики Оболенская
Судья нацист бандиту дал топор,Чтоб палачом был русской партизанки;На русскую смотрел, как смерть, в упор,На раны черные её и ранки.
Тюремный двор — застенок палачей;Вот щелкает ефрейтор каблуками;Не видит он живых ее очей,Кровавый лик с кровавыми губами.
Ах, Вики, Вики, как ты хороша, —С тобою Родина, весь мир с тобою!Удара ждешь, едва-едва дыша,Но вся душа твоя зовёт всех к бою.
Чудовищен нацистов балаган,Вот эта плаха, — как «почет принцессе»…Известный Франции Гаврошка-хулиганСтоял с тобою рядом на процессе!
Палач бандит, ему под стать — судьяВели игру в кровавом исступленьи;Был проклят час предутреннего дняИ к плахе аккуратные ступени.
Бессмертье здесь, оно ведь — навсегда,Таких, как ты, народ не забывает:Крылатым воином — когда беда,И смерти мертвенной герой не знает.
1944
Деревенская баллада
Буря снегом замелаДве избушки на откосе;Будто льдины от весла —Тучи лунные в морозе;За откосом — мутный свет,Вдоль избушек — волчий след.
Два соседа — два врага —И судили, и рядили —Как делить им два стога,Что под снегом звездным стыли.Помирились всё ж в СочельникИ пошли за водкой в Ельник.
А когда домой пришли —Много пили, много ели,Табачок примерно жгли,Друг на друга не смотрели.Ведь привычно было так —У соседа брать табак.
Вот Иван и говорит:«Ты свою жену не знаешь,Марья за меня сгорит, —Ты жену, ведь, не ласкаешь»…И Степан с Иваном пьют,Об ладонь ладонью бьют.
Ночи лунные прошли,Марья Ваню отравила,А потом, весной, нашлиМарью: умерла на вилах.Что ж, Степан ее убил —Муж, который не любил.
Так делили два стога,Что казались лишь стогами;Боги были в сапогахЭллинийскими богами, —Мужики российской были,Мягче воска, проще пыли.
Мольба
В пышных храмах торжество:Где-то в небе — Рождество…На земле бесснежный лёд, —Ночью скованный блестит,Ветер северный свиститВремя движется впередНикому никто не веритНе стучись ты в эти двери, —Не отворят никогдаОтойди опять во мглуИ замерзни там в углу.Братство может быть приснитсяБудет сердце счастьем битьсяУмереть, ведь, не беда.Слезы страшные помогутДописать живому богуМертвый образ Рождества.
Старая история
Плачет тихо над собойНочью дева: друг не любит.А по саду молодойБродит месяц, — не отступит.
Не отступит он, такой,От влюбленных, кто с тоской,Чтобы влиться в очи;Чтобы плакал и любил,Кто забвенье жарко пилВ росах белой ночи.
Дева девочкой была,И была вся — легче смеха;До зари с луной плыла —С милым, — милый не помеха.
А теперь вот говорят,Что глаза ее горятБолью и позором;Говорят еще — с тоской,Жизнью не живет людской,Бредит всяким вздором.
Всё б ничто, да только какВстретиться с любимым!Вновь любилась бы — вот так! —С огненным и льдинным.
Вот совсем уж побледнелОт мечтаний и от делМесяц, с ним и дева;Утро вспыхнуло зарей,Сгинул месяца герой,Всходит солнце гнева.
Эмигрантское
Старуха едет. Едет. Боже мой,Ее девчонкой видел я когда-то,Всё трудное мое ей было радо, —Цветущей яблоней была земной!Теперь — старуха едет, губы проглотив,И почему Чайковского мотивВсю душу жарко вдруг мою так гложетАх, Родина, твой Лебедь у рояля, —Виденье детское, всё в белом существо!Но вот — старуха. Всё вокруг мертво,А я — как проклятый в вагонных далях.
Улыбка Джиоконды
Одни слова, слова. О нет,Любви Твоей как жизни верю.Но жизнь — не радостный ответ.Да, я входил и этой дверьюВ прекрасный мир очарованья,Кружили голову признаньяВысокой юности моей;Я верен был и верил ей.Бывает так — что страшно вдруг:Вот этот мой красивый друг,Идущий к нам походкой важнойИдет к Тебе. Улыбкой влажнойЛицо Твое пылает горячо,Возможному вы улыбнулись оба,Меж вами, да, мое плечо…Нет, не клянись любить до гроба.
С Новым Годом
