Семен Липкин - Большая книга стихов

1962

МОЛДАВСКИЙ ЯЗЫК

Степь шумит, приближаясь к ночлегу,Загоняя закат за курган,И тяжелую тащит телегуЛомовая латынь молдаван.

Слышишь медных глаголов дрожанье?Это римские речи звучат.Сотворили-то их каторжане,А не гордый и грозный сенат.

Отгремел, отблистал Капитолий,И не стало победных святынь,Только ветер днестровских раздолийЛомовую гоняет латынь.

Точно так же блатная музыка,Со словесной порвав чистотой,Сочиняется вольно и дикоВ стане варваров за Воркутой.

За последнюю ложку баланды,За окурок от чьих-то щедротПредставителям каторжной бандыПолитический что-то поет.

Он поет, этот новый Овидий,Гениальный болтун-чародей,О бессмысленном апартеидеВ резервацьи воров и блядей.

Что мы знаем, поющие в бездне,О грядущем своем далеке?Будут изданы речи и песниНа когда-то блатном языке.

Ах, Господь, я прочел твою книгу,И недаром теперь мне даноНа рассвете доесть мамалыгуИ допить молодое вино.

1962

СУЯЗОВ

Баллада

Суязову сказано: "Сделай доклад", —А волость глухая, крестьяне галдят.В газетах тревога: подходит Колчак,И рядышком где-то бандитский очаг.

Суязов напорист, Суязов горяч,Суязову нравится жгучий первач.Собрал мужиков, чтобы сделать доклад,Но смотрит — одни лишь бандиты сидят.

Бандиты в лаптях, в армяках, в зипунахДвоятся в глазах и троятся в глазах!Он выхватил свой полномочный наган,Убил четырех бородатых крестьян.

К Суязову вызвали сразу врача, —Ударил в очкарика дух первача.В те годы своих не сажали в тюрьму.Газеты читать запретили ему:Видать, впечатлителен парень весьма,От разного чтенья сойдет он с ума…

Прошло, протекло сорок сказочных лет.Суязов с тех пор не читает газет.На пенсию выйдя, устав от трудов,Суязов гуляет у Чистых прудов.

1962

ЛЕЗГИНКА

Пир, предусмотренный заранее,Идет порядком неизменным.В селенье выехав, компанияВесельем завершает пленум.

Пальто в автобусе оставили,Расположились за столами.Уже глаголами прославилиТо, что прославлено делами.

Уже друг друга обессмертилиВ заздравных тостах эти люди.Уже и мяса нет на вертеле,А новое несут на блюде.

Уже, звеня, как жало узкое,Доходит музыка до кожи.На круг выходит гостья русская,Вина грузинского моложе.

Простясь на миг с манерой бальною,С разгульной жизнью в поединке,Она ракетою глобальноюКак бы взвивается в лезгинке.

Она танцует, как бы сотканаИз тех причин, что под вагоныТолкали мальчика КрасоткинаСудьбы испытывать законы.

Танцует с вызовом мальчишечьим,Откидываясь, пригибаясь,И сразу двум, за нею вышедшим,Но их не видя, улыбаясь.

Как будто хочет этой пляскоюНеведомое нам поведатьИ вместе с музыкой кавказскоюНачало бытия изведать.

И все нарочное, порочноеИсчезло или позабыто,А настоящее и прочноеДля нас и для нее раскрыто.

И на движенья грациозныеПриезжей, тонкой и прелестной,Глядят красавицы колхозные,Притихший сад породы местной.

1962

СТАРОСТЬ

В привокзальном чахлом скверике,В ожидании дороги,Открывать опять Америки,Подводить опять итоги,С молодым восторгом каяться,Удивленно узнавая,Что тебя еще касаетсяВсей земли печаль живая,И дышать свободой внутреннейТем жадней и тем поспешней,Чем сильнее холод утренний —Той, безмолвной, вечной, внешней.

1962

ДАО

Цепи чувств и страстей разорви,Да не будет желанья в крови,Уподобь свое тело стволу,Преврати свое сердце в золу,Но чтоб не было сока в стволе,Но чтоб не было искры в золе,Позабудь этот мир, этот путь,И себя самого позабудь.

1962

ТЕНИ

Люди разных наций и ремеселСтали утонченней и умнейС той поры, как жребий их забросилВ парадиз, в Элизиум теней.

Тихий сонм бесплотных, беспартийных,Тени, тени с головы до пят,О сонетах, фугах и картинахИ о прочих штуках говорят.

Этот умер от плохого брака,Тот — когда повел на битву Щорс,Та скончалась молодой от рака,Тот в тайге в сороковом замерз…

Притворяются или забыли?Все забыли, кроме ерунды,Тоже ставшей тенью чудной были,Видимостью хлеба и воды.

А один и впрямь забыл былое,И себя забыл. Но кем он был?Брахманом ли в зарослях алоэ?На Руси родился и любил?

Он привык летать в дурное место,Где грешат и явно, и тайком,Где хозяйка утром ставит тесто,Переспав с проезжим мужиком,

Где обсчитывают, и доносят,И поют, и плачут, и казнят,У людей прощения не просят,А у Бога — часто невпопад…

Он глаза, как близорукий, щурит,Силясь вспомнить некий давний день,И, своих чураясь, жадно куритПапиросы призрачную тень.

1962

ТЕХНИК-ИНТЕНДАНТ

Удивительно белый хлеб в Краснодаре,Он не только белый, он легкий и свежий!На колхозном базаре всего так много,Что тебе ни к чему талоны коменданта:Адыгейские ряженки и сыры,Сухофрукты в сапетках, в бутылях виноМестной давки — дешевое, озорноеИ чуть мутное, цвета казачьей сабли.На столах оцинкованных — светлое сало.И гусиные потроха, и арбузы,Что хозяйки зимой замочили к весне,К нашей первой военной весне.Ты счастливчик, техник-интендант, счастливчик!Молодой, война прогнала все болезни,Впереди, — кто знает, что случится впереди,Как певал твой отец.Ты побрился утром перед зеркальцем в грузовике,В боковом кармане запыленной венгеркиКуча денег: дивизионный начфинВыдал за четыре месяца сразу.Какой же ты ловкий, — ты удачливый, умный,И ты не убит, и умеешь обращаться с начальством,И как тебя красит степной, черно-красный загар!Пять полуторок ты раздобыл для дивизии,Раздобыл за три дня, — и неделя в запасе.Гуляй!Документы в порядке, в Краснодаре весна,Возле мазанки, синей по здешним обычаям,Где живут какие-то родичи Помазана,Пять полуторок смотрят друг другу в затылок,И все они новые, и все защитного цвета,И густо блестят неровно положенной краской,И вызывают почтенье к хозяевам дома.А старенький наш грузовик, побуревший от пыли,Помятый войною осколок степи,Стоит во дворе под широким каштаном.На зеленых бушлатах в кузове спят шофера,Когда возвращаются на рассвете от женщин,А вы с Помазаном на веранде лежите, как боги,На простынях хозяйских.Ты пьян от вина, от вкусной базарной еды,От весны, от ожиданья чего-то чудесного,От того, что ты в городе, где есть вино и бульвары,Где нет под тобой — седла, пред тобой — врага,Над тобой — начальника, нет ковыля и полыни.Вот сейчасТы задумчиво спрыгнул с открытой площадки трамвая,Постоял и от нечего делатьВошел в магазин, где на полках — книги, тетрадиИз оберточной, серой бумаги, линейки, пеналы.Грязно-седая, с накрашенными губами продавщицаВстречает отказом: — Домино и карты — по заявкам! —А ты несыто, разочарованно смотришь на книги,И остро вдруг вспоминаешь, что ты — филолог,И неизвестно зачем покупаешь польско-русский словарь.— Вы интересуетесь разговаривать на польском? —У того, кто спрашивает, нерусский акцентИ пиджак нерусского покроя.Загорелая лысина круто нисходит на брови,Тяжелые, черные, как у владык ассирийских.В запавших глазах — местечковое пламя смятенья,Горбатый нос облупился, щеки небриты,Он обдает тебя смешанным запахом кожи,Конского пота, вина, чеснока и навоза.Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым.В Польше он был адвокатом, теперь он сторожВ пригородном совхозе, вон там, за рекою.Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене,Был коммунистом, был в Поалей-Ционе,Теперь увлечен толстовством.Жестикулируя, самозабвенно картавя(Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему),Путая все диалекты, в ухо кричит имена —Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон.Подозрительно откровенный,Он потрясен алогизмом чужого режима,Жестоким его палаческим простодушьем.В нашем воистину сильном, державном вождеСтранны черты вождя негритянского племени:Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера.Странно и то, что Государство, ликуя,Провозглашает своего человекаДоблестным, добрым, умным, сильным, красивым,А между тем в учреждениях Государства,Даже в таких безобидных, как парк культуры,Продовольственный магазин или почта,Смотрят на вас как на вора и дурачкаС тысячью мелких пороков…Твой собеседник взволнован встречей с тобой,Жаркой возможностью выговориться: так долгоВел он только с самим собой диалог, —Но для тебя страшней, чем немецкие танки,Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза,Эти безумные речи, это знакомствоС ним, интернированным,И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь егоПосреди весенней толпы, и он пораженНовой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом.Но так как ты не только труслив и разумен,Но так как ты человек, то на углуТы оборачиваешься и чувствуешь сам,Что у тебя в глазах мольба о прощеньи,И он, опавший листок европейского леса,Тотальным вихрем тридцать девятого годаЗанесенный в кубанский совхоз,Он тоже стоит и без злобы глядит на тебя,Хотя и насупил свои ассирийские брови.И вдруг тебе не свойственным провидящим взором,Быть может, заимствованнымУ того человека с глазами Исайи,Видишь ты лето, грядущее, близкое лето.Вашей дивизии разрозненные отряды,Кто на конях, кто пешком, потеряв друг друга,Мечутся между Сальском и Армавиром.Черная степь. Лунный серп висит над бахчами,И кажется, будто на нем — капельки крови.Все взбудоражены, заснуть в эту ночь не хотятЯщерицы и цикады, листья и птицы,И говорят, говорят о войне людей,Но сами люди молчат, люди — и лошади.Где-то вдали мелькают какие-то пули, —Иль то огоньки цигарок? Падучие звезды?Конников скудную горсть возглавляет калмык —Толстый от старости кривоногий полковникС глиняным гладким лицом,Добрый вояка, герой гражданской войны.Все ему надоело: безостановочный драп,Ночи без сна, невозможность сойтись в рукопашнойС колдовским могуществом немцев, длинная службаС медленным ядом обид, и Курц, комиссар,Эрудированный товарищ, но жуткий стукач…— Пан офицер! Панове! Куда вы? Тут немцы! —Кричит верховой, внезапно возникший из тьмыИ лунным серпом отрезанный от нее.Он босиком, в ватных штанах и в майке,Лошадь под ним без седла, в руке — ремешок.В мире, где головыПрикрыты военной мощью пропотевших пилоток,Лысина его — как обнаженное бессилье."Пан офицер!" — передразнивает полковник,И голос его обретает хриплую властность.— Рубайте его, это немец! — Полковник не знает,Что снова чумным дыханьем тотального вихряПодхватило твоего знакомца из КраснодараВместе с его совхозом, с его смятеньем,Но многоопытный Курц разобрался, к счастью,И чуточку нервно шутит: — Если бы немцы были такими!Это же наш, бердичевский!Скоро ль конец?Долго ли будет метаться в южной степиС овцами-рамбулье адвокат из Варшавы?Схватят его, превратят в золу?Или ему иная назначена гибель?Конников горстка встретится ль с горсткой другой?Старый калмык, полковник с глиняным ликом божка,Четверть столеться прослуживший в строю,Бывший фельфебелем еще при Керенском, —Что он, полковник, смыслит в этой войне?Будет он храбро, хитро, умело сражатьсяИ непременно вырвется из окруженья,Но для чего?Чтобы в ночь под новый, сорок четвертый годВесь его древний народ выселен был из степи?Техник-интендант, ах, техник-интендант,Ничего-то еще ты не понял, ничего ты в мире не видел,Кроме себя самого!

Ты садишься на скамейке в тенистом сквере —И весьма неудачно: по этой аллееВсе время выходят из штаба фронтаБольшие начальники, а у них за спиной —Позорное, быстрое бегство из Крыма,Поэтому они особенно жизнелюбивы,Щеголеваты и деловито-важны.К тому же тебя немного смущаютУвенчанные шестимесячной завивкойРазбитные сержанты-девахи в платьях,Сшитых в генеральских пошивочных.— Здорово, техник-интендант, загораешь?До вас обращаюсь, братья и сестры мои!Ты поднимешь голову и видишь Заднепрука —Сорокалетнего старшего лейтенанта,Который в твоей кавалерийской дивизииДавно болтается без назначенья.Коричневые щеки, живые, острые глазки,Вывороченная, от старого раненья, верхняя губа,Жесткие, под бобрик стриженные волосы,Посыпанные серой солью соликамского лагеря,Плечи — как печь, облитые голубой венгеркой,На колоколе-груди — единственная награда:Новенькая медаль "ХХ лет РККА".— Здесь, в городу, одна работа:Укладка дыма, трамбовка воздуха.Ты в командировке? Само собой! —Отвечает он за тебя и садится рядом.Слова из его изуродованного ртаВыскакивают, как пули, с присвистом резким.— Был я на парткомиссии фронта —Восстановили. Честь и совесть эпохи.Думаешь, просто? С главным добился беседы,Он меня сразу вспомнил, по Первой Конной."Сам, говорит, ожидал, что башку мне снимутИли отправят в последний рейд, как тебя,Чистить подковы медведям.Сталин великий, бывало, покличет меня и Оку, —Учти — маршала и генерал-полковника, —Мы перед ним вдвоем поем и танцуем:Хоть не артисты, а все же верные люди,Но в голове, понимаешь, другие танцы…Баба есть? Ничего, заведешь медицинскую.Ты поезжай, получишь майора и полк!"Ехать-то надо, но пару деньков отдохну:Личной жизни совершенно не имею.Слушай, дай мне пятьсот рублей!И вы расстаетесь, еще не зная,Что будете скоро нужны друг другу,И ты, счастливый блаженным счастьем бездельяИ чувством, что всю неделю никому не подвластен,Спускаешься по улице, вечерней, весенней,Безо всякой цели, мимо лодочной станции,К печально ревущей Кубани.Кажется, будто под нею кузнечный горн,Так шумно она бурлит.Кажется, будто вся земля — ее кровник,Так она грозно и яростно рвется на берег.Ты смотришь с обрыва, — и река тебя кружит, как время,А время бежит, как бешеная река,Не поймешь по верховьям, каковы низины.Ты еще здесь, где весна, а время твое — впереди,Время твое в степи, в июльской степи,Окруженной врагом.

Что же ты видишь на дне времени бурной реки?Что же ты видишь из щелей НП,Куда ты направлен начальником штаба?Займище, донские луга,Лес на бугре, полосу воды,Из которой, как пьяные, вылезают деревья,А рядом с ними — трехмесячный жеребенокВыходит, будто на цыпочках,Прижимая мордочку к бабкам…В окопе, к сыпучей стене,Приколот бурьяном свежий лозунг:"Немец не пройдет через Дон!"На другом берегу с утра взрываются бомбы,А по ночам вспыхивают ракеты.Черные от пыли худые людиТрудно идут, будто работают,За плечами скарб: шахтеры из города Шахты.У переправы — столпотворенье,Великое переселение жителей,Великая перекочевка скота,Великий драп вооруженных военных,Все хотят попасть на паром,Который в руках нашей скромной дивизии,Все бегут.Какой-то лейтенант забрел в сарайИ начал стрелять из парабеллума в воздух.Проверили документы — все в порядке,Он помпотех артдивизиона,Он потерял свою часть.Говорит, застенчиво улыбаясь:— Иду из Миллерово на Сталинград.— Почему стреляли? — Та-ак!Утро, донское рассеянное утро.Ветер с востока, из калмыцкой степи,Веет песком — зыбучим жильем ковыля,Горько-соленой землей, зноем, древностью жизни,Теплым кизячным дымом, кумысным хмелем.Слышится в нем и рев скота четырех родов,И голоса набегов, кочевий, становий.А западный ветерНежен и мягок, он летит из большого мира,Изнеженного услугами цивилизации,Он обрывается торопливо и больно,Словно свисток маневрового паровоза.Техник-интендант, ах, техник-интендант,Знаешь ли ты теперь, как начинаетсяКавалерийской дивизии дикое бегство?На берегу, в вишневых садах, стреляют,В штабе, в политотделе, как в сельсовете,Сонно звенят, не веря в себя, телефоны.Лошади у коновязи казачьейС доброй насмешкой смотрят в раскрытые окнаНа писарей, на развешенные листыНашей наглядной агитации…Рано смеетесь, военные кони, рано смеетесь!Тихо и пыльно, и дня долгота горяча.Вот командир химического эскадронаСамостоятельно учится конному делу.Озабоченно бредет редактор газеты:Ему обещаны хромовые сапоги.Машина редакции, крытая черным брезентом,Стоит на границе хутора и степи,В самом тылу сражающейся дивизии,А степь, животно живущая степь,Выгорающей травой, окаменевшими лужами,Казачками, с виду так безмятежноСтирающими в реке срамное белье, —А эта река и есть передовая, —Степь вливается в небо, как в тело душа:Грубость жизни и прелесть жизни.— Танки! Танки! Мы в окружении! —Кричит, ниоткуда возникнув, конникИ пропадает.И там, на востоке, где степь вливается в небо,Неожиданно, как в открытом море подводные лодки,Появляются темные, почти недвижные чудища.И тогда срывается с места, бежит земля,И то, что было ее составными частями, —Дома, сараи, посевы, луга, сады, —Сливается в единое, вращающееся целое,И дивизия тоже бежит, срывается с места,Но то, что казалось единым целым,То, что существовало, подчиняясь законам,Как бы похожим на закон всемирного тяготения,Распадается на составные части.Нет эскадронов, полков, штабов, командных пунктов,Нет командиров, нет комиссаров, нет Государства,Исчезает солдат, и рождается житель,И житель бежит, чтобы жить.И самый жестокий, находчивый, смелый начальникУже не способен остановить бегущих,Потому что в это мгновение, полное ужасаИ какой-то хитро-безумной надежды,Уже не солдаты скачут верхом, а жители.Это видно, прежде всего, потому,Что всадники мчатся на все четыре стороны света,Кто от немца, кто к немцу.Это видно и потому, что меж нимиБегут, задыхаясь в душной пыли,Конники без лошадей и лошади без верховых.Это видно, прежде всего, потому,Что боится всех больше тот, кого все боялись:Оказалось, что особист Обносов,Капитан двухсаженного роста с широким лицом,Все черты которого сгруппированы в центре,Оставляя неизведанное пространство белого мяса,Оказалось, что страшный особист ОбносовОбладает бабьим, рыхлым телосложеньемИ чуть ли не по-бабьи плачет над сейфом,В котором хранится величайшая ценность державы:Доносы агентов на дивизионные кадры,Ибо кадры, как учит нас вождь, решают все.

— За Родину! За Сталина! —Это навстречу бронемашинам ринулся в степьКомандир обескровленного эскадрона,Стоявшего насмерть в вишневых садах.Ты вспомнил его: Церен Пюрбеев,Гордость политработников, образцовый кавалерист,У которого самое смуглое в дивизии лицо,У которого самые белые зубы и подворотнички,У которого под пленкой загараКруглятся скулы и движутся желваки.Маленький, в твердой бурке, он ладно сидит верхом,Хотя у него неуклюжей формыПротивотанковое ружье.Он стреляет в бортовую часть бронемашин.Ему стыдно за нас, за себя, за свое племя,За то материнское молоко,Которое он пил из потной груди,Он хочет верить, что поднимет бойцов,Но все бегут, бегут.И только ты как зачарованный смотришь, ты видишь:Голова Пюрбеева в желтой пилоткеОтскакивает от черной бурки,Лошадь вздрагивает, а буркаЕще продолжает сидеть в седле…Время! Что ты есть — мгновение или вечность?Племя! Что ты есть — целое или часть?Грамотная его сестра в это утроЧитает отцу в улусной кибиткеПолученный от Церена треугольник.Безнадежно больной чабан с выщипанной бородкойКивает в ладУчтиво, хорошо составленным словам сына,А голова сына катится по донской траве.Настанет ночь под новый, сорок четвертый год.Его сестру, и весь улус, и все калмыцкое племяУвезут на машинах, а потом в теплушках в Сибирь.Но разве может жить без него степная трава,Но разве может жить на земле человечество,Если оно не досчитается хотя бы одного,Даже самого малого племени?Но что ты об этом знаешь, техник-интендант?Ты недвижен, а время уносит тебя, как река.Ты останешься жить, ты будешь стоять,Не так, как теперь, в безумии бегства,А в напряженном деловом ожидании,Сырым, грязным, зимним утромНа сгоревшей станции под Сталинградом.Ты увидишь непонятный состав, конвойных.Из узкого, тюремного окна теплушки,Остановившейся против крана с кипятком,На тебя посмотрят косого разреза глаза,Цвета подточенной напильником стали.Такими глазами смотрят породистые кони,Когда их в трехтонках, за ненадобностью,Увозят на мясокомбинат,Такими глазами смотрит сама печаль земли,Бесконечная, как времяИли как степь.Быть может, это смотрит сестра Церена,Образованная Нина Пюрбеева,Всегда аккуратная учительница,Такая длиннокосая и такая тоненькая,С твердыми понятиями о любви,О синтаксисе, о культурности.В ее чемодане, —А им разрешили взятьПо одному чемодану на человека —Справка о геройской звездеПосмертно награжденного брата,Книга народного, буддийского эпоса,Иллюстрированная знаменитым русским художником,Кое-что из белья и одежды,Пачка плиточного чаяИ ни кусочка хлеба, чтобы обмануть голодный желудок,Ни травинки, ни суслика,А бывало,Покойные родители и суслика бросали в казан.В той же самой теплушке —Круглая, крепкая, с налитыми ягодицами —Золотозубая Тегряш Бимбаева,Еще недавно видный профсоюзный деятель,Мать четырех детей и жена предателя,Полицая, удравшего вместе с немцами.Она-то понимала, что ее непременно вышлют,Она-то к этому заранее подготовилась,В ее пяти чемоданах полно союзнических консервов,Есть колбаса, есть концентраты.От всего сердцаОна предлагает одну банку своей подруге,Она предлагает одну банку сестре героя,Но та не берет.— Бери! Бери! — кричат старухи, —Мы же одного племени, одной крови! —Но та не берет.— Бери! Бери! — кричат плоскогрудые молодые женщины, —Разве она отвечает за мужа?Что же ты стоишь, техник-интендант?(Впрочем, ты уже будешь тогда капитаном.)Видишь ты эту теплушку?Слышишь ты эти крики?Останови состав с высланным племенем:Поголовная смерть одного, даже малого племени,Есть бесславный конец всего человечества!Останови состав, останови!Иначе — ты виноват, ты, ты, ты виноват!— Алё! Ты сказился? Хочешь к немцу попасть?Только тебя он и ждал!А ну, залезай в машину, вот в эту! —С присвистом, сверху, с коня,Среди вращающейся травы и всеобщего бегства,Приказывает тебе майор Заднепрук,Чей полк рассыпался, как песок,Степной песок.И вот уже ты в машине редакцииИ стукаешься козырьком о рычаг "американки".Наборщики, пожилые солдаты,Придерживают подпрыгивающие в кассе буквы.Оказывается, водитель машины — Помазан.Машина тоже пускается в бегство,И в оконце, прорезанном в черном брезенте,На мгновенье возникает скачущий Заднепрук,По-командирски размахивающий свободной рукою,А в ложбинке под красноталом —Безропотно заснувший последним сномТрехмесячный жеребенок: наверно, тот самый,Что на заре выходил на цыпочках из Дона.

Помазан об этом еще ничего не знает,Он еще с тобою в командировке,Он еще рядом храпит на веранде,В доме у каких-то своих родичей,Еще, как уголь, черна весенняя ночь,Еще ты усмехаешься,Вспоминая, как давеча сказал Заднепрук:"Личной жизни совершенно не имею",Еще ты надеешьсяНа приятное приключение в Краснодаре,А перед тобой уже начинает светитьсяИзмученное, молодое лицо,Ставшее прекрасным от боли разлуки,Запретные слезы в длинных глазах,Волосы до плеч, дрожащие рукиИ глупые, вечные слова…Это было в конце обманного марта,Когда в тяжелом от влаги и холода воздухеВнезапно рождаются дуновеньяОтчаянного, по-молодому резкого тепла,Когда в широких, как озера, лужахОтражаются, подобные майе индусов,Призрачные небесные чертоги,Сработанные из червонного золота степных марев.Только что заново сформировавшисьПосле одного из зимних рейдов, —У конников, как известно, мотыльковая жизнь, —Ваша дивизия,Чем-то напоминая племя в пору перекочевки,Снова двинулась всем хозяйствомПоближе к огню войны.Ты с квартирьерами был отправлен вперед.В станице, где приказано было отдохнутьЛюдскому и конному составу(А сколько дней — об этом знало начальство),Как всегда умело выбраны были дома:В школе разместили штаб и политотдел,Дом директора школы,Женщины содержательной, чистоплотной,В очках и серьгах с подвесками,Предназначен был комиссару Курцу,Дом председателя колхоза, уютный дом,Полный солений, варений и настоек, —Вашему командиру-полковнику,Особиста Обносова поместилиВ доме партийного секретаря,Начальнику штаба,От которого зависит все на свете(На том и на этом),Отвели помещение у докторши…А ты, верхом на кобылке Бирюзе,Медленно, как охотник, двигаясь по станичному порядку,Увидел в окошке лицо,Которое ты не можешь забыть,Но разве ты знал тогда, что его не забудешь?Когда ты привязал Бирюзу к коновязи,Когда открыл тебе двери шестилетний Сашка,Светлоголовый, в бязевой рубашке навыпуск,Когда ты вошел в давно нетопленное, чистое зало,Когда ты увидел молодое, смуглое, немного цыганское лицо,Когда ты увидел эти длинные, черные глаза,Блестящие от ожидания и стыда,От уверенности и смятения,Когда ты впервые услышал голосРобкий, смеющийся, дерзкий и грустный:— Может, вам будет у нас нехорошо?Думал ли ты, что этот голос, эти глазаНавсегда останутся в твоей душе?В те счастливые дниТы хотел смотреть на нее свысока,Потому что ночью она пришла к тебе сама,Потому что шептала тебе словечкиВроде "сладкий" или "желанный",Или: "Лучше бы вы сюда не приезжали".Вы запали мне в сердце".Или говорила о муже-механике,От которого давно не было писем из армии:"Он статный, здоровый и, когда трезвый, так сносный,Только перед вами двумя я виноватая,Перед ним и перед тобой", —Ты хотел ее презирать и не мог,Потому что к тебе, глупому технику-интенданту,Пришла, — да что там пришла! — снизошла любовь.И когда, в конце недели,Вы покидали эту степную станицуИ ты уже сидел перед ее домом верхом,А она, не стыдясь соседок и военных,Что-то кричала, как потерянная,И то гладила, то целовала твою руку,Неумело державшую плетеный чембур,А ее Сашутка почему-то угрюмо плакал, —С каким облегчением ты уезжал оттуда!

Но постепенно эта беспечная легкостьВ твоей душеСделалась тяжестью, и светлой, и нищей.Помнишь девятое утро вашего бегства?Огненно-красный туман вставал над прудом,И вы, притихнув, на него смотрелиИз погреба разрушенного дома."Выходом" в этих краях называется погреб,Но вы не видели выхода.Еще вчера вас было полтысячи, что ли,А в утро осталось двадцать четыре…Недалеко от станции ПалагиадаВам, вчера пятистам, преградил дорогуЗаградотряд: наконец-то какая-то власть!"Хватит драпать, пора занять оборону!" —И засчитали вам Сталина новый приказ:Кругом казачья Вандея,Идейно зараженная местность,Деморализация армий Южного фронта,Нужны суровые меры, штрафные роты,Поведение ваше можно искупить только кровью…Полковник, даже в беде не похудевший,Приободрился: "Займем оборону".Мгновенный бой, — "кулаками против танков",Как выразился редактор (вчера он погиб), —И снова развеяло вас в разные стороны,А к вам занесло двоих из заградотряда, —Вместе, значит, вам драпать, —И вы повторяете снова: — Где эскадроны?Где полковник? Где комиссар? Где штаб?Где ваши кони, тачанки, грузовики?Как оказались вы в этом погребе —Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера:Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов —Не призрак ли? — со своим драгоценным сейфом…Смутно вспоминался вчерашний бой, —Смутно, потому что нельзя было понять:Что же вы обороняли, заняв оборону,Если немцы — слева и справа, позади и впереди?Вы все легли в чужие, свежие окопы, —И строевые, и шоферня, и штабные, —Все по команде стреляли,Все, кроме Обносова и его коновода,Сидевших в тачанке в дальней лощинеИ оберегавших сейф.И как нельзя было понять,Для чего взлетел в воздух красавец дуб,На котором висели провода,Так нельзя было понять,В какую сторону вам нужно идти сейчас,Еще вчера вы были бегущей, но военной частью,А теперь вы стали частью ветра и пыли.Но пусть вам чудится, что за прудомКоманда ведется уже не по-русски, —Здесь, около вас,По-прежнему по-русски разговаривают хлеба,Умоляя о жатве,По-прежнему, как в русской деревенской кузне,Темно, и дымно, и красно в закатном небе.И вы дождались ночи и пошли,И пошли правильно: к своим.Но почему же ты начал искать своихТолько с того дня,Как вторглись в страну чужие?Так непомерна была захваченная земля,Что в первые дни разгромаНе хватало не нее немецких солдат,И были станицы, хутора без властей.В самом деле, чудо из чудес:Земля без властей, поля без властей,Без немецких и наших,Население без властей,Ночи — пусть две или три — без властей,А по утрам, просыпаясь,Листья, казалось, трепетали в росе:"Нет властей! Нет властей!"Вы спите только днем — в сарае, в хлеву, в кукурузе.А вечером один из васВынужден спрашивать у станичника:— Наши давно ушли?— А кто это ваши?— Красная армия.— Так то не наши, а ваши.Тогда, поумнев, уточняете по-иному:— Наши — это русские.— Так то не наши.— А вы разве не русские?— Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, —(А губы язвят, а в глазах — все, что зовется жизнью), —Может, вы из жидов?И вот что странно: именно тогда,Когда ты увидел эту землю без власти,Именно тогда,Когда ты ее видел только по ночам,Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам,Именно тогда,Когда многолетняя покорность людейГрозно сменилась темной враждебностью, —Именно тогда ты впервые почувствовал,Что эта земля — Россия,И что ты — Россия,И что ты без России — ничто,И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель,Обрученное со смертью счастье свободыПроникало в твое существо,Становилось твоим существом,И тебе хотелось от этого нового счастья плакать,И целовать неласковую казачью землю, —А уж до чего она была к нам неласкова!

— Есть информация, товарищи командиры, —Сказал Обносов тебе и Заднепруку,А дело было в шалашике, и перед вамиУже не донская текла, а моздокская степь,И заднепрук не мог бы ответить,Для чего это он бережет ненужную, донскую,Исчерпанную вашим бегством семиверстку.— Есть информация, товарищи командиры:Помазан вчера сжег свой партийный билет.Это видел собственными глазамиСержант Ларичев из триста тринадцатого,Наблюдавший за ним по моему указанию:Был сигнал.Предлагаю: ночью созвать отряд,Вам, товарищ майор, осветить обстановкуИ расстрелять Помазана перед строем.— Слушай, Обносов, — лениво сказал Заднепрук,С присвистом воздвигая в три яруса брань, —Потом разберемся. Дай выйдем к своим.Надоел ты, Обносов. Надоел. Ей-богу, надоел.А нужен ты армии, чего скрывать,Как седлу переменный ток.— Что вы такое говорите, — вскричал ОбносовИ онемел, и лишь губы дрожали,И оживали бледно-голубые глаза —Кукольные стекляшки базарной выделки,И его широкое, белое, как тесто, лицоВпервые — или тебе так показалось? —Исказилось разумной, человеческой болью.— Седлу — переменный ток… Что вы без меня?Трусы, изменники Родины, дезертиры.А вы, наш командир? "За недостатком улик", —А все же была пятьдесят восьмая статья,Пункт одиннадцать, кажется?Окружение? Не случайно!А в моем-то сейфе — знамя дивизии,Круглая печать, товарищ майор.Со мной вы кто? Военная часть.А кто без меня? Горько слушать,Не заслужил, товарищ майор.Говорю вам не как командиру отряда,А как коммунист коммунисту.— Не паникуй, Обносов, — сказал Заднепрук,Сказал негромко, миролюбиво,Но ты заметил, что и его можно смутить.— Политически я отстал за четыре года,Да и частота речи у меня слаба.Не расстраивайся, Помазана расстреляем. —А когда Обносов покинул шалашик,В котором вы прятались от чужеземцев,Острыми глазками впился в тебя Заднепрук:— Слушай, тебе Помазан — дружок?Вроде вы ездили вместе в тот, в Краснодар?Ты с ним потолкуй, понял?И ты потолковал с Помазаном.Ты ему все рассказал и сказал: — Беги, —Грязные, обовшивевшие,Вы лежали рядом в зеленой кукурузе,Поднявшей над вами листья-булаты.Сверху припекало раннее солнце,А голодному брюху было мокро от земли.И ты узнал,Что Помазан — не Помазан, а Терешко.Что их семья — семиреченские хохлы,Что отец у них был экоономически сильный,Вот и выслали их в тридцатом году,Как класс,И поселили на конечной станцииОдноколейной степной ветки,На станции Дивное, — не знаешь?Отсюда недалеко.В этих безводных, суховейных местахТак были названы все населенные пункты:Дивное, Приютное, Изобильное, —И повсюду комендатура.Из Петровского один раз в деньПоезд подкатывался к платформе,Как змея к воротам концентрационного рая,Но с добрым шипением пара.И все, —А между ними и он, тринадцатилетний,С запаршивевшей головой и выпученным животом, —Кто с какою посудойБежали к паровозу, к вагонам, чтобы набрать воды,А из самого хорошего вагонаКапала самая плохая вода,Но пили и ту, сортирную воду.Умерли мать, и братик, и две сестры.И так же, как ты сейчас Помазану,Отец сказал ему: "Беги,Беги, сынок, пока не подох". —И он убежал, убежал далеко.А когда овладел профессией,И зарегистрировался с одной официанткой,И принял ее фамилию,И бросил, конечно, жену,Он подался ближе к степным местам,Устроился шофером в Сарепте,Давал газ.Там его и в партию приняли:Шутка ли, непьющий шофер!А к тому же — безответный, старательный,Техническая голова,А если и делал левые ездки,То делился с диспетчером без скандалов,По-хозяйственному…А когда уже из дивизииОтправили вас за машинами в Краснодар,Он привел тебя и дружков-водителей,Не куда-нибудь, а в дом своего отца,Женатого теперь на худой, высокой баптистке,Тихой, как тень,Тоже когда-то высланной, тоже из Дивного.И новые дети родились у отца,В новом, чужом для Помазана доме,И отец работает кладовщикомНа складе торга, — соображаешь?И опять он экономически сильный.Но ты не видел, когда спал на веранде,Как ночью он будил Помазана,Седой, но все еще, как парубок, чернобровый,Ставил на стол четверть первачаИ пьяный, — сын-то не пил, — просил и плакал шепотом:"Пей, сыночек мой Степа,Приехал все-таки к старому батьке в гости", —А Степой звали того, умершего братика.…Вечером случилось вот что:Один из бойцов подполз к кошаре(А ползал, черт, с километр, не меньше!)И выкрал овцу.Да какое — выкрал, кто их теперь стерег!Вы обрадовались и — была не была —Разожгли небольшой костер.Как хорошо было свежее мясоЗаедать арбузом, сорванным на бахче!Во время этого пираТы шепнул Заднепруку: — Порядок, —А Заднепрук тебе сказал: — Дурак, —И кончиком саблиПоднес ко рту кусок мяса,И ты понял, что Обносов за тобою следит.Ночью вы пошли на восток.А где он, восток, в ночной степи,На плоской окраине материка,Куда нахлынули тьмы тёмЧужих солдат и своих бед, —Об этом знал один Заднепрук.Издалека долетал собачий лайИ казался не очень опасным.Из более дал