Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

ПОЕЗД ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

На древних на рельсовых стыкахпотряхивает наш Ноев…В повадках, одежде, ликахзаметны следы запоев.

Помятые непоседы,ограбленные на старте,горячечные беседызаводят, теснясь в плацкарте.

Хорошие логопедыдолжны языки нам вправить,чтоб стало, зашив торпеды,чем русского Бога славить.

Родная земля не родит,как ветвь, не дает побегов.По новой на ней проходитротация человеков.

Застиранные тряпицыраздвинутых занавесоки сажи жирны крупицы.

А дальше — один подлесокда воронв темнеющей сининад дюнами вьюжной пустынии держат удар непогодывсе долгие долгие годы…

СПУТНИЦА

Где над коммерческим мельтешеньемвысотка высвечена закатом,я принял правильное решеньеи мельком сверился с циферблатом,

предпочитая трястись в вагоне.В халупах ближнего Подмосковьянеуязвимый, как вор в законе,имею хазу, верней, зимовье.

Ну а напротив — не просто лица:а по рабочей, видать, привычкесветловолосая ангелицауснула запросто в электричке.

Оставь, входящий сюда, надежду,но вновь и вновь мы глазами ищемколено в черном капроне междуполой дубленки и голенищем.

Что снится загнанной топ-модели,по совести, представляю слабо,как впрочем, под простыней метелии всей России времен разграба.

…Непримиримы в своем азарте,уж год тупеем с подругой розно.Отзимовал я в своей мансардесмиренно разом и монструозно.

Когда же в фортку в свету неяркомповеет ветром живоначальным,вернутся птицы с югов с подаркомна лапке тоненьким обручальным?

«В дни баснословных семестров, сессий…»

В дни баснословных семестров, сессий,перемежающихся гульбой,когда в диковину было вместенам просыпаться еще с тобой,

щенок с запутанной родословнойкичился, помню, копной до плечи освоением жизни, словнотого, что следует жечь и сжечь,

нося ремесленные опорки.А у тебя-то тогда как разчего-то было из нерпы, норкии голубиные тени глаз.

Покрытой свежим снежком Волхонкивдруг заблестевшие огонькив стране нетленки и оборонкинедосягаемо далеки.

Нас развело по своим окопам.Грозя грядущему кулаком,я стал не то чтобы мизантропом,но маргиналом и бирюком.

Хотя, как в консульство Парадиза,порой наведываюсь в музей:гляжу на красных мальков Матиссаи вспоминаю былых друзей.

ЗАСВЕТЛО

Когда ты засветло бываешьв потемках дома моегои всё как будто обещаешь,не обещая ничего,и бормоча: какое счастьевдруг после черной полосы,расстегиваешь на запястьесоскальзывающие часы,

я, как ныряльщик неразумный,поспешно убеждаюсь в том,что беспокоит вихрь бесшумныйшиповник белый за окном,и не страшусь колоть щетинойтвое раздетое плечо,и мне от нежности звериной,как молодому, горячо.

«Бывало, под мухою…»

Яношу Гайошу, скрипачу и приятелю

Бывало, под мухоюпо молодостиприму и занюхаю.Прости и впусти.

По жанру положенныйгерой в боевиктак входит, поношенныйне сняв дождевик,

поклажу походнуюнеся на горбе,чтоб душу бесплоднуюдоверить судьбе.

Ни роще в безлистии,ни, проще сказать,беде в бескорыстиинельзя отказать.

Жизнь сделалась прожитой,нагнавшей слезуна кисти мороженойрябины в лесу.

Раздетая донагазазывная даль.И с вальсом из «ДокторЖиваго» февраль.

Мнил, дело минутное,но вот тебе на:последние смутныесбылись времена.

В оконце алмазнаякупина горит.И жизнь безобразнаяуснуть не велит.

КАССИОПЕЯ

Июнь, опоив горьковатой отравой,своим благолепием былобязан сполна курослепу с купавой,кувшинкам, врастающим в ил.

Тогда, поразмыслив, я выбрал в итогевсё лето гулять, бомжевать,а зиму зализывать раны в берлоге,пока не начнут заживать.

Привыкший к своей затрапезе, едва лия вдруг испытал интереск богатству, когда б не купил на развалеподержанный атлас Небес.

И сразу же стал на догадки скупее:сродни ли — сказать не берусь —неровно мерцающей Кассиопеепокойная матушка Русь.

Своим чередом приближаясь к отбою,глотая слюну с бодуна,я так и не смею проститься с тобою,родная моя сторона.

Когда световые года пронесутся,хотя нескончаем любой,а вдруг доведется, робея, коснуться,мне ризы твоей гробовой?

«Волны падают — стена за стеной…»

Отчаянный холод в мертвой заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон. Жизнь замерла. Доносятся тревожные крики чаек. И всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий.

 Волны падают — стена за стенойпод полярной раскаленной луной.

За вскипающею зыбью вдалиблизок край не ставшей отчей земли:

соловецкий островной карантин,где Флоренский добывал желатин

в сальном ватнике на рыбьем мехув продуваемом ветрами цеху.

Там на визг срываться чайкам легко,ибо, каркая, берут высоко

из-за пайки по-над массой морскойискушающие крестной тоской.

Всё ничтожество усилий и делчеловеческих, включая расстрел,

и отчаянные холод и мрак,пронизавшие завод и барак,

хоть окрест, кажись, эон и иной,остаются посегодня со мной.

Грех роптать, когда вдвойне повезло:ни застенка, ни войны. Только зло,

причиненное в избытке отцу,больно хлещет и теперь по лицу.

Преклонение, смятение, больпродолжая перемалывать в соль,

в неуступчивой груди колотьбагонит в рай на дармовые хлеба.

Распахну окно, за рамы держась,крикну: «Отче!» — и замру, торопясь

сосчитать, как много канет вответ световых непродолжительных лет.

«Далеко за звездами, за толченым…»

Далеко за звездами, за толчеными падучим прахом миров иныхобитают Хлебников и Крученых,и рязанский щеголь с копной льняных.То бишь там прибежище нищих духомвсех портняжек голого короля,всех, кому по смерти не стала пухом,не согрела вовремя мать-земляпод нагроможденными облакамив потемневших складках своих лощин.Да и мы ведь не были слабакамии годимся мертвым в товарищи.И у нас тут, с ними единоверцев,самоучек и самиздатчиков,второпях расклеваны печень, сердцепри налете тех же захватчиков.

…Распылится пепел комет по крышам.И по знаку числившийся тельцом,и по жизни им не однажды бывший —приложусь к пространству седым лицом.

СОЛОВЬИ