Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

ФОТКА

Всегда окраска Хамелеонана дню меняется много раз:то голубые морщины склона,а то песочные как сейчас.

Ты хрипловата, и я басистый,и всю дорогу до моря наспас целый выводок шелковистыхпугливых бабочек в ранний час.

Палило солнце огнем кремаций.Сорили гривнами кто как мог,хмелил поелику дух акаций,алиготе, можжевельник, дрок,

йод спящей массы аквамарина.Автобус жабрами дребезжал.«А я люблю Александра Грина».А я не рыпался, поддержал.

И лишь в мозгу кое-как крутилось,что зло вовсю наступает иего количество уплотнилось,и сдали Косово холуи.

Стволы в лохмотьях седой коростыи виноградники без теней,напоминающие погостывоенных дней.

Крым не украинский, не татарскийи не кацапский — среди зимыв платках повязанных по-корсарскитому залогом на фотке мы.

МОЛЛЮСК

(вариация)

В крымском мраке, его растревожа,ты одна конденсируешь свет,а короткою стрижкою схожас добровольцем осьмнадцати лет.Впрочем, надо бы всё по порядку:посеревшую фотку боюсьпотерять я твою — как загадку,над которою всё еще бьюсь.Ведь и сам выцветаю, носившийтам рубашку, похожую нагимнастерку, и жадно любившийопрокинуть стаканчик вина.

Не из тех мы, кто выправив ксивы,занимают купе на двоих,а потом берегут негативынеосмысленных странствий своих.Но сюда, задыхаясь от жаждыи боязни на старости лет,я вернусь неизбежно однаждыи руками вопьюсь в парапет,понимая, что где-нибудь рядом,неземное мерцанье тая,притаился на дне небогатоммежду створ перламутровыйатом от щедрот твоего бытия.

ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

На остановках и в скверахнас заливает всерьезосень потоками серыхневразумительных слез.

Трамваи сохатые,бульвары с трухой,и астры лохматыевсегда под рукой.

Про жизнь в мегаполисесбрось весть поскорейна пейджер на поясевождя дикарей

забытого племени:мол, зря под тамтамс короной на теменибеснуешься там.

…Мы осень на финишестолетья невежзабыли б, забыли жемы лето допреж,

но осень уваженаприметою той,что милой окрашенакопна в золотой.

Загадочно многоев повадках её,и шепчет жестокаяопять про свое:

мол, снова в опасностиОтечество, друг,в твоей безучастностицинизм и испуг.

Преувеличение —талдычу в ответ —я из ополчения,которого нет.

Не смея до временимечтать о таком,я вырос из семении стал стариком,

заставшим архаикусовковых тетерьбез рынка по Хайеку,не то, что теперь.

Нет, нет, ошибаешься —упорствуешь ты —ты сам загибаешься.До хрипоты

на старом вокзальчикес рябиной рябой,как русские мальчики,спорим с тобой.

Как будто заранеес окраин к Кремлюна коронованиестекаться велю.

Над взлохмаченным инеемполыхнуло сейчассолнце новое синее,засветившее нас.

Далеко за сугробамидопотопной зимыбыли высоколобымитолько смолоду мы.

Придержав в проспиртованнойпылкой клетке груднойвыдох, запеленгованныйнерадивой гебнёй,

заминая для ясности, кто милей из подруг —шли навстречу опасности,расступавшейся вдруг.

Ведь когда-то в империизла загадочно былдух первичней материи,тоже шедшей в распыл.………………………………..Будто белка, снующаяв холода по стволу,пробежала зовущаяБожья искра — в золу.

Забуреть, заберложитьсякое-как удалось,остальное приложится.Доживем на авось

и не видя трагедии,что владеем перомв третьем тысячелетиихуже, чем во втором.

Мир крутой, обезбоженный,не подвластный врачу,впредь рукой заторможеннойрисовать не хочу.

Для отведавших жмыха с половойвсё быстрее, быстрее бежитвремя до наступления новойэры — той, что и их ублажит.

В совковом рассадникеродясь налегке, кончаюсьв бомжатникес рублем в кулаке.

Пустить на пропой его?Но у одране вижу достойноготакого добра.

Жизнь сделалась прожитой,нагнавшей слезуна кисти мороженойрябины в лесу.

Раздетая донагазазывная даль.И с вальсом из «ДоктораЖиваго» февраль.

О русской историинетвердом хрящетак и не доспорилимы вообще.

То ты мне перечила,то я тебе житьмешаю; и нечегооб этом тужить.

Ни роще в безлистии,ни, проще сказать,судьбе в бескорыстиинельзя отказать.

С какими могучимидо хрипотытенями и тучамиобщаешься ты.

Я брежу один в поту,платок теребя,охранную грамотупрошу у тебя.

А то на заданиеиду — и боюсьпризнаться заранее,что не вернусь,

поклажу походнуюнеся на горбе,в отчизну холодную,ну то бишь к тебе.

На старом полотнищележу, ветеран.Влияет на ход вещейколичество ран.

В оконце алмазнаякупина горит.И жизнь безобразнаяуснуть не велит.

ПАМЯТИ ВАЛЕРИЯ АГАФОНОВА

Открытого космоса сгусткии тусклый распыл —за стенами нашей кутузки,которую он подсинил.

В опорках затекшую ногузаносишь порой за пороги грудью торишь понемногунесущийся встречно поток.

Как много всего за плечамиу нас: и начало конца,и барский дурдом со свечами,где машут и машут с крыльца.

Недаром с дыханьем неровнымподальше от этих мировсвою Паранойю Петровнуна воды возил Гончаров.

…То вдруг осыпается сверхумерцающий пепел комет,то юркнет в пруду водомерка,оставив серебряный след.

То сердце заимообразнообвально застыло в грудивсего-то в вершке от соблазна,какого? — разведай поди.

КИШМИШ

За соснами в алых лианахосенняя волглая тишь.Туда с пустотою в карманахприедешь, верней, прилетишь.

В присутствии бунинской тениего героине опятьначнешь, задыхаясь, коленисквозь толстую ткань целовать.

И шепчешь, попреков не слыша,одними губами: «Прости,подвяленной кистью кишмишапотом в темноте угости.

Пусть таинство нашего бракас моей неизбывной винойсчастливцу поможет однаков окопах войны мировой.

И в смуту, когда изменилинам хляби родимой земли,прости, что в поту отступили,живыми за море ушли.

В сивашском предательском иле,в степи под сожженной травойи в сентженевьевской могилея больше, чем кажется — твой».

«Затемно над рекою…»