Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

«Я давно гощу не вдали, а дома…»

Я давно гощу не вдали, а дома,словно жду у блёсткой воды парома.

И несут, с зимовий вернувшись, птицыпро границы родины небылицы.

Расторопно выхватить смысл из строчкипотрудней бывает, чем сельдь из бочки:

в каждом слоге солоно, грозно, кисло,и за всем этим — самостоянье смысла.

Но давно изъятый из обращения,тем не менее я ищу общения.

Перекатная пусть подскажет голь мне,чем кормить лебедей в Стокгольме.

А уж мы поделимся без утаек,чем в Венеции — сизарей и чаек;

что теперь к отечеству — тест на вшивостьпобеждает: ревность или брезгливость.

Ночью звезды в фокусе, то бишь в силе,пусть расскажут про бытие в могиле,

а когда не в фокусе, как помажутпо губам сиянием — пусть расскажут.

…Пусть крутой с настигшею пулей в брюхеотойдет не с мыслью о потаскухе,

а припомнив сбитого им когда-томоего кота — и дыхнет сипато.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Пишу, будто попусту брешупро давние наши шу-шу,как будто отправить депешутебе, задыхаясь, спешу.

Как в годы застоя, желаннаи в годы убойных реформ.И розовый персик Сезаннавсё с той же неровностью форм.

За четверть без малого векая, видимо, стал вообщепрохожим с лицом имярекав потертом на сгибах плаще.

Тебе же дается по веревсё новую брать высоту,ты там у себя в ноосферевсегда на слуху, на свету.

Нам было не просто ужиться,ведь жить — означает одно:всё глубже и глубже ложиться,всё глубже ложиться на дно.

…Когда же ты мысленным взоромпрочтешь, изменяясь в лице,о белого света и скороми необратимом конце,

нахлынувший ветер своимихолстами тотчасвозьмется сырыми,как мумий, спеленывать нас.

МОСКОВСКИЙ РОМАНС

Порт пяти неизвестных морей,ставший каждому россу в обузу.Это ты за гармошкой дверейс остановки отчалила к вузу.

И хурма на одном из лотковзазывавшего нас ибрагимас огурцами персидских платковзолотистой окраской сравнима.

…В эту зиму по белой травенаучился бесшумно бродить я,всё тасуя в своей головенедомолвки твои и открытья.

Говори, говори, говори,почему была столь тороплива,почему от зари до зарив горле горлица спит сиротливо?

Не хмелеть бы на первом глотке,соглашаясь с любой небылицей,а подольше побыть на каткеи потом помечтать над страницей.

Повернем-ка, мой ангел, назад,чуть не в детства ангину и смуту,чтобы стало как раз в аккуратторопить дорогую минуту.

ДОЖДЬ-67

Поток пространства из поймы временивдруг вышел и — затопил до темени,помазав илом мои сединыи не сполна приоткрыв глубины,чью толщь не просто измерить лотом,о чем поет, обливаясь потом,ногою дергая, бедный Пресли —и нет бесшумнее этой песни.

То наша молодость — юность то бишь,сперва растратишь — потом накопишь:телодвижений, изображенийна старость хватит, как сбережений,и мне, одетому как придется,и той, которая отзоветсяв наш первый день до поры холодныйи вдень последний бракоразводный.

А между ними — дней мотыльковыхнеисчислимая вереница,куда бы ищущих бестолковопереметнуться, переселиться.Вернее, в царстве глубоководном,где очертанья смутны и зыбки,они свободны,как стаи там мельтешащей рыбки.

…Когда мы заполночь на Таганкеискали выпивку на стоянке,ты соглашалась, сестра по классу,что время брать не тебя, а кассу.И зыбь дождя покрывала трассу.Все звуки улицы, коридорау нас в берлоге; но до упорамы спали, не озаботясь преждео малонужной сырой одежде.

РАЗВИВАЯ МАРКУЗЕ

Памяти 68-го

Освистав леграновский мотивчик,безоглядно ты сменила стильи уже давно не носишь лифчики штанами подметаешь пыль.Но еще не зажила обида,ибо выходило так подчас,что пренебрегал твоим либидо,Изучая то, что сделал Маркс.

И когда в прозрачную кабинкузаходила голая под душ —я спешил скорей сменить пластинку,не поверив в розовую чушь.И когда вдруг космы вороныераспускала махом по спине —меры революции крутыевиделись оправданными мне.

Но пока ажан фундаментальноновый штурм готовит где-то там,ты впервые леворадикальнаи отнюдь не безразлична нам.Отдохнем от предстоящих схваток,подсознанье вышло из глубин.Друг, форсящий клешами до пяток,заряжает рядом карабин.

Боже мой, и ты еще хотела,вырвавшись в столицу из глуши,в мастерской непуганое телопродавать мазиле за гроши.Он тебя, уже снимая пенки,ест глазами, будто нувориш —перед ним одна на авансценкеты совсем раздетая сидишь.

Пусть тебе, жестокая, неловкостанет возле моего одра,ежели поспешно драпировкойне прикроешь пышного бедра.Переутонченна и мясиста,выглядишь уже не по-людски,разлетясь на импрессионистарадужные бледные мазки.

К лилиям, кувшинкам, их изловуя и сам не равнодушен, ноуступаю не цветам, а слову,что теперь в груди раскалено.Мой удел — с линолеумным поломв невпрогляд задымленных кафезаседая, ссориться с глаголоми посильно мыслить о строфе.

H.G.

He мешая сонным рыболовамкуковать в преддверии зимы,под зонтом раскидистым не новымдвигались по набережной мы.Обгоняли баржи нас упрямов водяной назойливой пыли.И клешни с наростами Notre-Dameкак всегда маячили вдали.

Много-много лет назад в России,познакомясь, спрашивал тебяо мещанской вашей энтропии,в ту тихонько сторону гребя.Горячась, ты отвечала грозно:скоро, мол, на ней поставим крест.Что же медлишь — или слишком поздно,или трудно за один присест?

В шелковой рубашке на кроватиу меня тут в беженской норевыглядишь принадлежащей к знати.Восемьдесят третий на дворе.Помнится, в сознании крутиласьновость, что Андропову хана.И бывало, дня не обходилосьбез бутылки красного вина.

В солнцепек в необозримом храмевоздух всё равно холодноват;вековая копоть въелась в каменьи зверьки оскаленные спят.В алтаре гигантская розеткас красно-синим блестким витражом,словно Бога огненная меткаили космос, срезанный ножом.

Шли с тобой, нечёсаные, темнымбесконечным нефом боковыми таким же сердцем неуемнымбыли ближе мертвым, чем живым.А еще поблескивала кварцемв получаше каменной вода,чтоб смочить негнущиеся пальцыпрежде чем перекреститься, да.

Наконец, передохнув немногона одной из лавок для мирян,так и не отважившись с порогаиспросить прощенье за изъян,мы вернулись в городской зверинец,малодушно оставляя тотдревний дом, похожий на эсминец,что сойдет со стапелей вот-вот.

Трехэтажным обложив Монтеня,свой кожан пожертвую бомжу.Чтоб не быть похожим на тюленя,как по расписанию хожув тускло освещаемые залы,где подруги из агитбригади другие интеллектуалыпо мишеням яростно палят.

И сегодня, нахлебавшись втунеоппортунистических бодяг,что не всё приемлемо в Цзэдунеи в России вышло всё не так,словно выполняющие разомсердцем продиктованный приказ,мы идем притихшим Монпарнасом,и не останавливайте нас.

С древних башен скалятся химеры;ректорат сочувствует порой.Хунвейбины, кастровцы и кхмеры,каждый — диалектик и герой.Ленин прав, что в надлежащем местев нужный час собраться должно нами, священнодействуя из мести,вставить клизму классовым врагам.

Я первым сам приду тебе сказать,что всё проиграно — ребята отступили.К буржуазии, при которой жили,придется снова в рабство поступать.Нас полицейские по-царски наградили:у одного фингал,другой с рубцом на лбу,а третий вообще лежит в гробу,слезоточивым газом отравили.И он уже — лопатой борода —не свистнет весело:— Айда опохмелиться!Любимая, я думаю о шприце,всади на ампулу поболе, чем всегда.

Я видел, ты одна над схваткою быларешительных идей с правами человека,но вдруг расслабилась — и чуть не родила,пока неистово гремела дискотека.……………………………………………Есть в диалектике еще один закон,который нарушать борцам не должно всуе:тот быстро в правый катится уклон,кто после первых битв раскис и комплексует.

А если так, то чем же можем мыпомочь безграмотным в большой политучебе,я — с розовым бинтом, подобием чалмы,и ты — с младенцем, плачущим в утробе?

ТРЕТИЙ ПУТЬ