Райнер Рильке - Книга образов
X. КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР
В тех старых городках, где, как в былом,
под ним дома, как ярмарка, толпятся,
дабы, его заметив, стушеваться,
закрыть лавчонки, повелев молчком
умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,
взволнованно прислушиваясь к высям,-
а он стоит в своем плаще старинном,
со складками контрфорсов — независим,
не зная, что домами окружен.
В тех старых городках мы вдруг поймем,
насколько все, что льнет со всех сторон,
переросли соборы; их подъем
безмерен так же, как безмерен взгляд,
что погружен в себя самозабвенно
и ничего, что вне его, надменно
не замечает. Их судьба, как клад,
накапливалась, окаменевая,
непреходящей вечности полна,
тогда как улочки, где грязь сплошная,
случайные носили имена,
как дети — платьица: не все ль равно,
как фартук — лавочник: какой попало.
Соборы помнят все: и стон начала,
и взлет, где ярость к небесам взывала,
любовь и страсть, как хлеб и как вино,
и жалобы любви во тьме портала.
Но жизнь свой ход в курантах замедляла,
на башне эхо поступей стихало —
и смерть гнездилась в сумраке давно.
Перевод В. Летучего
XI. ПОЭТ
Ты пронесся, мой час безвестный.
Больно ранил меня крылом.
Что мне делать с собственной песней,
с этой ночью и с этим днем?
Нет возлюбленной у меня,
ни дома, ни отчего края.
Я вещам себя раздаряю;
приглядись: в каждой вещи — я.
Перевод В. Летучего
XI. ПОЭТ
Миг, ты ранишь меня, улетая.
Этих крыльев пагубна тень.
И замкнулись уста. Я не знаю,
что мне ночь теперь, что мне день?
Что любовь, что дом, что уют?
Я один перед целым светом,
и себя я дарую предметам,
и они меня вновь раздают.
Перевод Т. Сильман
XII. ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Он поднимался из последних сил,
седей маслин, седеющих на склоне,-
и лоб, покрытый пылью, погрузил
в горячие и пыльные ладони.
Путь завершен. И впереди — конец.
Уйти — но я уже ослеп, плутая,
и как скажу я, что ты есть, отец,
когда нигде не нахожу тебя я?
Не нахожу тебя: в себе самом,
ни в камне, ни в тени маслин — ни в ком.
Я одинок, и ни души кругом.
Скорбящих утешал я, твой посол,
и ты меня и укреплял и вел,
ты — выдумка. О как мой крест тяжел!..
А после скажут: ангел снизошел.
При чем тут ангел? Нисходила ночь,
листву листая в густолистой кроне,
ученики ворочались спросонья.
При чем тут ангел? Нисходила ночь.
Подобна ста другим, что наступали
и уходили прочь.
В ней стыли камни, в ней собаки спали —
о смутная, о полная печали,
заждавшаяся утра ночь.
Нет, к себялюбцам ангел не слетает,
не станет ночь великой ради них.
Предавшие себя и всех — таких
не признают отцы и вырывают
в проклятьях матери из чрев своих.
Перевод В. Летучего
XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА
Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем
заняться, точно в спешке безотчетной,
разбрасывает искры — так рывком,
как вспышку, в расступившихся кружком
она бросает танец искрометный.
И вдруг — он пламя с головы до пят.
Взметнула взгляд, и волосы горят,
рискованным искусством полоня,
и ввинчивает платье в глубь огня,
откуда, точно змеи, в дрожь бросая,
взмывают руки, дробный стук ссыпая.
Потом: огня как будто мало ей,
она бросает вниз его скорей
и свысока глядит с улыбкой властной,
как он простерся, все еще опасный,
и бешенства не прячет своего.
Но, победительно блестя очами,
она с улыбкой сладостной его
затаптывает в землю каблучками.
Перевод В. Летучего
XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА
Как факел, что и вспыхнул и потух,
когда огонь не хочет заниматься,
дразня своей игрой, так входит в круг
собравшихся и начинает вдруг
ее безумный танец разгораться.
И вот он в яркий пламень перерос.
И языки пылающих волос
кольцом огня зажгли ее наряд,
и весь он вихрем яростным объят,
и только руки, спугнутые змеи,
дрожат и извиваются, белея.
И, словно пламя стало ей невмочь,
она, его сорвав, швырнула прочь,
и властным жестом стихнуть повелела;
и пламя гневно на земле алело,
не покорясь. Она же, просияв
улыбкой победительницы гордой,
его убила, дерзко затоптав
своею ножкой, маленькой и твердой.
Перевод Т. Сильман
XIV. ЧАША РОЗ
Ты видел ярость, видел драчунов,
когда клубком, что ненавистью звался,
они, рыча, катались по земле,
как зверь, настигнут роем пчел; актеров,
чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,
и павших лошадей, чей взор отброшен
и зубы скалятся, как будто череп
вдруг вылупился прямо изо рта.
Теперь ты знаешь, как забыть про все:
взгляни на чашу роз — на воплощенье
предельности бытийства и упадка,
отдачи без возможности отдаться,
отдельности, что хочет стать твоей:
предельностью тебя же самого.
Жизнь тишины и бесконечный взлет,
нужда в пространстве и пренебреженье
пространством, уменьшающим предметы,
почти без контуров, как без предела
все внутреннее — и душа и тело,
и освещающее самое себя:
нам что-нибудь знакомо так, как это?
Потом: что возникает чувство, если
касаются друг друга лепестки?
Потом: что открывается один,
как веко, а под ним — другие веки,
прикрытые в десятикратном сне,
смягчающем глубинные виденья.
Еще, и главное: сквозь лепестки
течь должен свет. Из тысячи небес
они процедят каплю темноты,
в чьем пламени курчавые тычинки
от возбуждения встают торчком.
Потом: движенье в розах — посмотри:
размах их жестов слишком мал для зренья,
кто б их заметил, если бы лучи
от них не разбегались по вселенной.
Смотри, как белая обнажена
и широко раскрылись лепестки —
Венера в раковине, не иначе;
и как алеющая, застыдившись,
к холодной наклонилась, и как та
бездушно отвернулась; как стоит,
холодная, закутавшись в себя,
среди все сбросивших с себя подруг
Как сброшенное и легко и тяжко,
оно как плащ, забота, бремя, крылья
и даже маска, — и все дело в том,
как сбрасывают: как перед любимым.
Чем только быть они не могут: разве
та, желтая, открытая, — не мякоть
сладчайшего плода, чья желтизна
пропитана вишнево-красным соком?
Не много ли — раскрыться для другой,
чьей безмятежный розовости впору
лиловый привкус горечи принять?
А та, батистовая, — чем не платье,
где теплое дыхание таится
с тех пор, как скинули его в лесной
прохладе утра, чтобы искупаться?
А эта впрямь опаловый фарфор,
как блюдечко китайское, хрупка,
вся в россыпи блестящих мотыльков,-
а та вмещает лишь саму себя.
И разве все они не таковы,
когда «вместить себя» обозначает:
и этот внешний свет, и дождь, и ветер,
терпение весны и беспокойство,
вину и утаенную судьбу,
и темень вечереющей земли,
вплоть до оттенков беглых облаков,
вплоть до неясного мерцанья звезд
внутри себя сполна сосредоточить.
Как беззаботные живые розы.
Перевод В. Летучего
XIV. ЧАША РОЗ
Ты видел двух гневливых, злых мальчишек,
горевших как в огне, сплетенных в узел,
что в ненависти по земле катался,
как роем пчел преследуемый зверь;
актеры, одичавшие фигляры,
израненные бешеные кони,-
такой из них торчал оскал зубов,
что вот-вот череп выскочит из пасти.
Но ты узнал, как обо всем забыть:
перед тобою чаши совершенство,
ее наполненность цветеньем роз:
вся исходящая существованьем,
себя нам не даря, но к нам склоняясь,
она живет, чтоб нам принадлежать.
Безмолвье бытия, всерастворенье,
пространство взято в долг — не то, другое,-
пространство, что вещам совсем не нужно,-
