Геннадий Прашкевич - Большие снега

З.И.

Ты сердишься, что «милой» посвящатья стал стихи,но это так и надо:они – слова, которые когда-тоя просто не успел тебе сказать.

Во всем и всюду остров мой неистов —в тайфуне, в ливне, в трепете куста,и даже в том, что птицы в месяц листьевшумят на ветках громче, чем листва.

Не умолкай невидимая птица,на детскую свирель похож твой плач.

«Теперь ты точен.Может получиться».

Он ничего не видит,но он зряч.

«Переводи, – твердит. – Еще страницу! —и желтым ногтем по столу стучит. —Переводи! Ведь ты услышал птицу.Теперь ты знаешь, в ком она кричит».

Шипы и розы. Из какой корыстион выбирал?Грехи его легки.

Мы знаем, как пылают наши листья —летящие в огонь черновики.

Двойное эхо

(из раннего, и вне циклов)

I

Поэма начала

(фрагменты)

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

Кто открыл ей сроки? Кто навел на след?

Тот удар – исток всего. До остального

Милостью ее теперь мне дела нет.

Там,в устье слов,щетина рыжих сосен.А грусть – весло,гребу к началу вёсен,потерянных в заснеженном лесу,где деревом – ствол света на весу…

Белой тоской насзапорошил снег.Не закрывай глаз,не опускай век.

Пусть этот путь крут,крепче его держись.В матовый скол слюд,взвитых, как пух, высь.

Хрипло скрипит наст,гулко кричит ночь.Пусть из твоих глазслезы бегут прочь.

«Нет, никогда, нет!» —мечется ветра крик.Бледен фонарный свет,и набухает тик

тут, у виска, гдебьется одна мысль:я на чужой звезде,это другая жизнь…

Где, как в плену кошмарном, неделями мне томиться,где, как в бреду, попарнопроходят чужие лица.

Где не мои руки ищут твои плечи,где через эти грудыбреда —мои речи.

Температурный пылпадающий и хрупкий,регистратур пыль,хрип телефонной трубки.

Каждое слово ловлю,Каждое слово – месть,«Чем занята?» – «Люблю…»

Груз,но его несть.

Несть, припадая к земле,царапая небо взглядом;несть, потому что вездеимя твое рядом;

родиной преданной зватьродинок грусть немую;несть, продолжая лгать,несть на звезду иную, —

ту, что придумал сам,синюю высь отринув,веря твоим губам,

несть,подставляяспину…

Я кощунствовал,я проклинал,я смеялся,я плакал,я цеплялся за валтвоих слови заплатыудивительно нежных,но прошлых,но прожитыхслов заснеженных,отданных ночи задешево.

И в больничном аду, между коек не застланных,в смутном сонном бреду слов, никак не подвластных нам,я пытался найти и забыть, но смеющийсятот же голос крутил диском о стену трущимся.

И пытаясь молчать,забывая себя,

я боялся терятьне миры, а тебя…

Стало далекимвчера еще близкое,снова – дороги,а сосны огрызкамивстали по кругу,смеются:«Гони!» —в пыльную вьюгу,в седые дожди.Чтобы в смятеньепо вымершим станциямпрыгали тени:останься…останься…

Поздно!Ни в чем оправданий не надо.Стоит ли снова дороги моститьесли за каждой плетеной оградой —только бы жить?…

…убегаю,и вправдувижу – иные летят на менягоры,откосы,леса,полустанкии – поезда.

Сквозь глухую мглув небо вперяю прожектора глаз.«Как там у вас?» —грохочу по мосту.Эхо в ответ:«А у вас? А у вас?»Дальше!

Все дальше! —Сибирь за спиной.Горы маячат зеленой стеной.О, как спешу,ухожу на пределев долгую мглутрехминутных тоннелей.С юрким грузиномпод лязг бытияжуем апельсины,глотаем сопя.Ничего на свете нет,ночи, и дорога.За окном —тьма и свет,смешанные строго…

Но к черту боль ненужных откровений,я обернуться не хотел назад.Дожди, тоска, тяжелые ступени,и сквозь дожди —осенний Ленинград.

С Московского такси бежит, как такса,и мною счетчик снова пущен в рост.Метался дождь —измучившийся Надсон,и я – один.Нева.Литейный мост.

Спокоен сон ночных кариатид —безмолвное немое исступленье.Окраина империи, гранит,дождливое немое искупленье.

Не ночь, а квинтэссенция веков,тяжелая, как зло и ревность мавра.Лежит Нева меж плоских береговчешуйчатою шкурой динозавра.

Быть может, этим бредил Мандельштами, отрицая исступленье ночи,пел гимны исчезающим вещамуже за то, что время их источит.

И на Литейном, уставая ждать,я проклинал себя под ветром грубымза то, что я руки твои не сумел удержать,за то, что я предал соленые нежные губы…

Знаю, где-то позадимогут люди веселиться:дескать, что ему? – гони! —но на это стоит злиться.

Ведь покой мной не презрен,а летящая гроза —не на жизнь,но все же плен,те же самые глаза,

где, оставив часть души,я опять в тебя поверили в ночных кострах сушилслезы прожитых поверий.

Как же ты могла уйтив непонятный долгий вечер,если все мои путиприводили к этой встрече?

Ведь отчаявшись, кляня,всем, чем можно было клясться,ты бежала от меня,чтобы снова возвращаться…

Как пилигрим, я шел в святых местах.Клубился дым на выжженных кустах.

Неосторожно таял у ресниц.Был сложен мир закатов и зарниц.

Не по стихам – по руслам древних лет,по деревням элегией телег

тащилась боль, ее я превозмог.Лишь исподволь смеялся темный Бог.

Я не один бывал в его пленусреди картин, распахнутых во тьму.

Но я не так играл своей судьбой:я не был слаб наедине с тобой.

Ведь не вином нам нежность заменять.Нам о земном блаженстве вспоминать.

Уральский пояс, дымное лицо,и поезд – обручальное кольцо…

И все-таки, мы были, были!И мы хотели быть и сметь!

Теряли, плакали, любилине для того, чтобы стареть, —а чтобы смыть слезами плесеньгодами копленных обид,что так вплеталась в ритмы песен,в любовь и ненависть молитв;

и чтобы чувствовать последнийпорыв, сминающий цветы…

Смотри,как нежно и бесследнопод небом таемя и ты.

II

Черным и белымнаписана жизнь моя.

Черным по беломунаписана жизнь моя.

Черные буквы,бумага бела, как мел.

Иду переулкаминезавершенных дел.

Будто деревьяжелания вознеслись.

Если ты первый,ты даже падаешь ввысь.

Но это снаружи —тени как на Луне.

Был тебе нужен.Тонул. И горел в огне.

Было добро, чтопохоже больше на зло.

Не было почты.Ломалось в пути весло.

Были пределы.Лестницы. Глушь. Заря.

Черным и белымнаписана жизнь моя.

В такую ночь финикиянинпохитил Ио. И в такую ночьЗевес в обличье грубого быкапо волнам моря умыкал Европу.

Что остается делать мне? Не гунн,не грек, не скиф, не египтянин,гляжу, как, поворачиваясь плавно,сползают звезды. Ночь нежна. Пусть завтрамне скажут: «Ты, наверное, не спал…»

Я усмехнусь.Мне ночь была не в тягость.Я не похитил милую Европуи с нежной Ио ложе не делил,но странную испытываю радостьи чувствую прилив великих сил.

Я опоздал всего на четверть,на четверть часа опоздал,и солнце линиями чертитпустой задумавшийся зал.

Смотрю на сдвинутые стулья,обрывки выцветших газет,и зал – как улей,мертвый улей,в котором даже трутней нет.

Брожу. Приглядываюсь. Медлю.Касаюсь стульев и стены.Не дай вам Богтакой вот меднойнепоправимой тишины.

Не улыбнулась мне удачаи вечной тайною в душеосталась школьная задача:из пункта А до пункта Б…

Я понимал, не стоят дракиее решенье и финал.Но то, что это просто знакия никогда не принимал.

Ведь я же видел: ветер, глина,проселок, темные следы,осенней дымки паутинаи облетевшие кусты.

Ведь я же знал: суть не в ответе,ведь путники из А и Бне просто шли к какой-то встрече,а к очень важной– в их судьбе.

И был их путь глубок, как вечность.К чему здесь знаки и слова?Два путника,и бесконечность:из пункта Бдо пункта А…

Ночь была – спасением из клетки,ночь была пожаром и желаньем,ночь кострами под Луной дымилась,ночь тянулась, радовалась, длилась,и над нами, там, где звезды редки,заломив ободранные ветки,до утра береза вслух молилась.

Но потом, когда на губы – губы,но потом, когда мы жгли и стыли,показалось – мы уже не любим,показалось – мы кому-то мстили.

Всю ночь сияли и цвеликусты сиреневым огнем.Метались листья, как шмели,читались надписи, как днем.

И только утром, когда мракополз, как оползают мхи,ко мне явились просто таквот эти самые стихи.

Чтоб я, на миг прикрыв глаза,вдруг понял: не вернется вновьта мимолётная гроза,та мимолётная любовь.

Оле Павловой