Геннадий Прашкевич - Большие снега

Оле Павловой

Ни улыбки,ни совета,ни театра,ни балета,я хочу всего лишь лета,на котором всюду метаветра,солнца,дыма,жара,разговоров у причала,темных слези светлой карылистьев,павших на бульвары…

Но ни лета,ни привета,лето выпито,пропето,лишь листва вдоль парапетаповторяет:лето…Лета…

Прокричали журавли, в облаках растаяли,а в лесах пустых легли лужи светлой стаею.

А потом пришла зима, ясная невинница,вьюга снегом занесла города провинции.

Намела седых холмов и ушла, умелая,от тревожащих костров в снегопады белые.

Снег валил опять, опять белыми бумажками,нам пришлось тропинки мять валенками тяжкими.

От сосны к другой сосне, через тени мутные,пробирались мы к весне, в земли многолюдные.

Ни совета, ни вестей, мерзли под деревьями,но, наивные, зиме так и не поверили.

Я был невозможен,но я не боялся упасть.Лишь верящий можетВенеру найти и украсть.

Замешанный в краже,я пойман и узнан в лицо.Венера, ты краше,когда я кажусь подлецом.

Я падал бы ниже,но ненависть мне не велит.В музее под крышейВенера распутная спит.

И в этом огромномсвятилище залов пустыхлишь родинки помняттепло поцелуев моих.

Осень моя пьяная – мой Ирбит.Рябиновый, каменный, в глазах рябит.

Светлая, синяя, как стекло, Ницаветкою рябиновой манит сойти с крыльца.

Ветерком гонимые летят с рекикольца голубые радуги-дуги.

Кольца эти с пальцев Ницы не снять.А Ирбит шатается, не желает спать.

Ярмарочный, обморочный, пьяный вдрызг,баночный, бутылочный, слепой от искр.

Брошенный в Ирбитку – утонет? сгорит? —пьяною кибиткою летит Ирбит.

Я заблудился в Бухаре,в ее горбатых переулках,где эхо медленно и гулкотонуло в каменном дворе.

И наплывал тяжелый жарподобьем темного тумана,и узкий минарет Каляна,как выстрел, небо разрывал.

Глазурь, керамика, пески,зови, никто не отзовется.Лишь пыль мучнистая взовьется,чтоб отбелить тебе виски.

Да в темной пыльной тишине,зевая скучно, как безбожник,привстанет медленно художник,проспавший Вечность на стене.

Еще раз оценили и сказали:«Вот это, право, лучше б не писали.Вон то пойдет. А то оставьте. Насне трогают печали без прикрас».

И я не возражал.Я молча слушал.Что говорить, когда закрыты уши?Уж я-то знаю, как он невелик —никем еще не понятый язык.

Все уходили.Сдвинув табуреткик столу поближе, я смотрел, как тихотвергнутый ценителями стих, —так затихают сломанные ветки.

Как человека, нежно утешал:«Оставь. Придет пора. Ты подрастаешь».Он возражал: «А если остываешь?»Я возражал: «В тебе есть тайный жар».

И если было холодно, я ближесадился. И, платя мне за добро,стихи пылали яростней и выше,и жгло меня их вечное тепло.

В преддверье Финляндии осень похожа на пляскудождя или листьев, листвы или ветра. Повсюдупечальные лужи, коренья, как в темную маскуукрытые в вечную тягу к неясному чуду.

Прозрачная тишь. Только поезд промчится, но редко.Капель удивленно гранитную статую точит.И всюду пылают такие багровые ветки,как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.

Ямертвый лес. Я – комарьё.Я – клещ, впивающийся в тело.С меня сползает шкурой с телаослизло рыжее корьё.

Я ржавый бурелом. Беда.Тоска, не ждущая покоя.Меня, как ржавчина, покроетточащаяся злом вода.

Я радиоактивный сток.Гнилые пни. Бугор коряги.Ко мне ни греки, ни варяги —никто не доходил. Не мог.

В толстенной книге обо мнеупомянет Другаль Сережа.Но для меня все то же, то же —зуд комаров, руины пней.

Я реквием по тишине.Я мертвый лес. Я глаз затменье.Последнее стихотворенье.Плач Ярославны на стене.

В Несебыр вступают по перешейку, очищаясь морским воздухом.При римлянах у городских ворот стояли стражи с мечами, сейчаспод разрушенной аркой изредка появляется милиционер. Узкиеулочки, мощенные горбатым камнем, веером рассекают город, икаждая выводит к морю. Броди, нашептывая: Мена, Венера, Бриз…Сиди на террасе, пока кленовый лист не упадет в кофейную чашку…Слушай старух, продающих амфоры…Слушай море…

Я ничего не знал о чуде,но я догадывался втайне:есть город с профилем верблюда,застывший на зеленом камне,есть город темных стен и башен,в котором вечная прохлада,в котором бархатно, как сажа,свисают грозди винограда.

Я ничего не знал, но втайнеменя тревожили виденья:рукою тесаные камни,смоковниц медленные тени,и бухта, где рыдают склянкина уходящем в море судне,и храмы —старые крестьянки,богини праздников и будней.

В деревне, погруженной в осеньи в меланхолию собак,на чердаках хранили просо,муку, жестянки и табак.Но длинной вытянувшись лентой,она гордилась шкурой мхов,и недокуренною кем-тодешевой книжкою стихов,в которой сквозь листву сыруюслова рыдали на меня:

Я болен.Я тебя ревную.Прости меня.

Но исходив тропу забытую,изведав боль, изведав ласку,мы возвращаемся в закрытуюдля посторонних взглядов сказку,где за плетеными портьерамипереплелись любовь и мука,где недоверием проверенысомненья кавалера Глюка,где только самое случайноеявляется само собойв счастливых словосочетаниях,оправданных моей судьбой.

На длинной и узкой прибрежной отмеливеками валялся неприбранный дорогой металл,и такие же пятна, желтые, как оспины,испещряли грубую спину скал.

И лежала россыпь,затерянная территория,дожди ее заливали, и ветер ее сушил.

И такая же глупая и неинтересная историяполучается с россыпью моей души.

Как тебе аукнется,так ему откликнется.Как тебе покажется,так ему увидится.

Звезды. Ночь. Сумятица.Ветер. Поздний час.

Горы не сдвигаются,губы не стираются —недостаток нежностиубивает нас.

А я не верю в ту любовь,что лишь на миг волнует кровь.А я не верю в тех друзей,что входят в душу, как в музей.Я рая вечного искали рай извечный потерял.

Ломаю я карандаши,пытаясь вновь вернутьдавно потерянный в тиши,травой поросший путь.

Я не грущу, и жжет огоньлиству, вовсю урча.И нежно падает в ладоньмохнатая пчела.

А мир настолько безграничен,настолько сложен, гол и строг,что я почти что с безразличьемгляжу на пыль его дорог,и, отвечая на анкету,уже предчувствуя финал,пишу спокойно:«Не был… Нету…Не знаю… Даже не слыхал…»

В сапогах.Смеясь и плача.По канавам.Между луж.Под гармошку.Перед брачной.Ночью.Ходит.Пьяный.Муж.

И пускается вприсядку,под ногами мрёт трава.Лица – маски, лица – всмятку,аж кружится голова.

А жена в прическе ветра,синий ситец на груди,до отчаяния светлыйглаз косит.

Словно грабят, а невесту увели.Пляшут бабы в луже мутной, бьются рыбой на мели.

Как тимпан большая ванна,ржа с нее летит.Пот с лица стирая, пьянопьяный голосит.

Пляшут бабы,с визгом – мимо.Будет сладокстон счастливых.Тает свадьба, удаляясьважно.Я молчу и восхищаюсь:страшно!

Зажмурясь, лезут лопухисквозь щели старой городьбы.А я иду по лопухам,по свету, солнцу и стихам.И на причал —как на крыльцо.Мерцает темное кольцоречонки, моющей плетеньручонкой, тоненькой, как тень.В бойницы леса, как в глаза,глядит священная весна.Бегут зарницы за поля,ресницами затрепетав.

За то, что эта жизнь нам удалась,за то, что руки пустоты не знали,за то, что нас любили и встречали,а потому распространяли властьнад бегом звезд, над травами, едвавзошедшими, над музыкой из комнат, —

я буду вечно чувствовать и помнитьслова и руки,руки и слова.

Этот месяц был напитанароматом смол и ягод,и сияющим напиткомопрокинут в дебри сада.

До отказа переполненодуванчиковым светом,он ворвался в хаос комнат,объявив явленье лета.

С ним вошли веселой свитойнастоящие сиреныи сожгли мои обидына густом костре сирени,

чтобы дым, клубясь беспечно,повторял, высок и внятен:этот месяц бесконечен,этот месяц непонятен.

Как Ивиковы журавли, дожди курлычут.Я обрастаю на мелитоской привычек.

Как миф, не в силах умереть, сквозь пыль и травы,как скиф, гоню в большую степьстихов оравы.

Я никогда их не предам, но злюсь почету —дорогам, людям и годамплатить по счету.

Опять отшельником брожув лесах, раздетых донага,листву ногами ворошу,спускаюсь в низкие лога,в которых за ручьем ручей,а в них, меж темных донных глыб,скользят, как лезвия мечей,седые силуэты рыб.

А надо мной встают вдали,ободранные до голав пути сквозь скорлупу Земли,дацитовые купола.Встают, раздвинув рыжий лес,и слышно, как в тиши немойлетят созвездия с небес,шурша над самой головой.

Я не ловлю их. Что мне в том?Не в небо ж их бросать опять.Пусть лучше встанут надо мхомкосые столбики опят,а листья, медленно кружась,укажут путь,подскажут срок.Лесов языческую вязья положу на твой порог,чтоб ты забыла темный страхпред сказкой, что, как соль, бела,и вдруг увидела в лесах —дацитовыекупола.

И стынут стульябез света днями,и книжный улейтомит томами.

Портретов тенина стенах тусклых,в глазах пыль тленаи мнений узких.

Скрип половицы,цветок в стакане,и только снится,что каплет в ванне.

А на роялесредь старых нотхвостом печалииграет кот.

Все это так нелепо,все это так забавно —опять уходит лето,забыв сказать о главном.

Дождями утешаетсярука эквилибриста,а нежность замещаетсязаснеженностью чистой.

Устало удивленныеснуют в миру оконномснежинки, опаленныесиянием иконным.

А сумерки столетниерябинами багровыминам возвращают летнеенесказанное слово.

Этот день глубок и светел,дерева во всю горят,будто кто-то их расцветил,опалил сырой наряд,тронул медленною кистью,а потом решился —мажь!

Только запах палых листьевгрустным делает пейзаж.

Беспредельную равнинувновь дождем заволокло.Разогнув кривую спину,небо на сады легло.

Потянуло теплым паромот избы к другой избе.По дощатым тротуарамя опять иду к тебе.

Без причины спотыкаюсь,удивляюсь и смеюсь,но ни в чем еще не каюсь,ни на что еще не злюсь.

Ни слезинки я не долженсонму темных облаков.Дождь начнет, а я продолжу.Не слезами —ливнем слов.

Мы живем не в темном склепе,даже в самый поздний часпусть цветут на темном небезвездопадыженскихглаз.

По земле ходило лето, выжигая рыжий лес.Пахло глиной перегретой под пустым ковшом небес.

Сизым дымом покрывало пересохший водопой,старый лось трубил, как мамонт, над дымящейся тропой.

Сосны плакали, и тяжко слезы желтые текли,как туманные стекляшки, рыбы в омутах цвели.

А под жарким одеялом дыма, скрывшего поля,задыхалась и стонала обнаженная земля.

Поезда уходили, и гулкотишина сходилась со всех сторон.В этой скучной уличной сутолокезабывался пустой перрон,и не верилось, что ты где-тоищешь, веришь, чего-то ждешь,удивляешься ливням света,терпеливо скучаешь в дождь,и мечтаешь о дальнем пригороде:на перроне сойдешь и – встретишь.

Показалось:я тебя выдумал.Оказалось: завтра приедешь.

Нина Королева. Из послесловия к книге четырех «Эхо в квадрате»