Давид Самойлов - Избранное

Фотограф-любитель

Фотографирует себяС девицей, с другом и соседом,С гармоникой, с велосипедом,За ужином и за обедом,Себя — за праздничным столом,Себя — по окончанье школы,На фоне дома и стены,Забора, бора и собора,Себя — на фоне скакуна,Царь-пушки, башни, колоннады,На фоне Пушкина — себя,На фоне грота и фонтана,Ворот, гробницы Тамерлана,В компании и одного —Себя, себя. А для чего?

Он пишет, бедный человек,Свою историю простую,Без замысла, почти впустуюОн запечатлевает век.

А сам живет на фоне звезд.На фоне снега и дождей,На фоне слов, на фоне страхов,На фоне снов, на фоне ахов!Ах! — миг один,— и нет его.Запечатлел, потом — истлелТот самый, что неприхотливоПосредством линз и негативаПознать бессмертье захотел.А он ведь жил на фоне звезд.И сам был маленькой вселенной,Божественной и совершенной!Одно беда — был слишком прост!И стал он капелькой дождя…

Кто научил его томиться,К бессмертью громкому стремиться,В бессмертье скромное входя?

Оправдание Гамлета

Врут про Гамлета,Что он нерешителен.Он решителен, груб и умен.Но когда клинок занесен,Гамлет медлит быть разрушителемИ глядит в перископ времен.

Не помедлив стреляют злодеиВ сердце Лермонтова или Пушкина.Не помедлив рубит гвардеец,Образцовый, шикарный воин.Не помедлив бьют браконьеры,Не жалея, что пуля пущена.

Гамлет медлит,Глаза прищуривИ нацеливая клинок.

Гамлет медлит.И этот мигУдивителен и велик.Миг молчания, страсти и опыта,Водопада застывшего миг.Миг всего, что отринуто, проклято.И всего, что познал и постиг.

Ах, он знает, что там, за портьерой,Ты, Полоний, плоский хитрец.Гамлет медлит застывшей пантерой,Ибо знает законы сердец,Ибо знает причины и следствия,Видит даль за ударом клинка,Смерть Офелии, слабую месть ее,—Все, что будет потом,На века.

Бей же, Гамлет! Бей без промашки!Не жалей загнивших кровей!Быть — не быть — лепестки ромашки,Бить так бить! Бей, не робей!Не от злобы, не от угару,Не со страху, унявши дрожь,—Доверяй своему удару,Дажееслисебяубьешь!

Свободный стих

Профессор Уильям Росс ЭшбиСчитает мозг негибкой системой.Профессор, наверное, прав.Ведь если бы мозг был гибкой системой,Конечно, он давно бы прогнулся,Он бы прогнулся, как лист жести,—От городского гула, от скоростей,От крика динамиков, от новостей,От телевидения, от похорон,От артиллерии, от прений сторон,От угроз, от ложных учений,Детективных историй, разоблачений,Прогресса наук, семейных дрязг,Отсутствия денег, актерских масок,Понятия о бесконечности, успеха поэзии,Законодательства, профессии,Нового в медицине, неразделенной любви,Несовершенства.Но мозг не гибок. И оттогоСтоит, как телеграфный столб,И только гудит под страшным напором,И все-таки остается прямым.Мне хочется верить профессору ЭшбиИ не хочется верить писателю Кафке.Пожалуйста, выберите время,Выключите радио, отоспитесьИ почувствуете в себе наличие мозга,Этой мощной и негибкой системы.

«Химера самосохраненья!..»

Химера самосохраненья!О, разве можно сохранитьНевыветренными каменьяИ незапутанною нить!

Но ежели по чьей-то волеУбережешься ты одинОт ярости и алкоголя,Рождающих холестерин;

От совести, от никотина,От каверзы и от ружья,—Ведь все равно невозвратимаНезамутненность бытия.

Но есть возвышенная старость,Что грозно вызревает в нас,И всю накопленную яростьПриберегает про запас,

Что ждет назначенного срокаИ вдруг отбрасывает щит.И тычет в нас перстом пророка,И хриплым голосом кричит.

Читая фантаста

С. Л.

Что, если море — мыслящее существо,А волны — это мысли моря,И зыбкое зеленое стеклоПодвижная пронизывает воля?

Тогда мне страшен мудрый океанИ буйное его воображенье.И что такое лютня, и кимвал,И стон, и необузданное пенье?

Как страшно быть смятением земли,Быть мозгом всеобъемлющим и диким,Топить в себе мечты и корабли —Быть океаном — Тихим и Великим!

Зрелость

Приобретают остроту,Как набирают высоту,Дичают, матереют,И где-то возле сорокаВдруг прорывается строка,И мысль становится легка.А слово не стареет.

И поздней славы шепотокНемного льстив, слегка жесток,И, словно птичий коготок,Царапает, не раня,Осенней солнечной строкойПриходит зрелость и покой,Рассудка не туманя.

И платят позднею ценой:«Ах, у него и чуб ржаной!Ах, он и сам совсем иной,Чем мы предполагали!»Спасибо тем, кто нам мешал!И счастье тем, кто сам решал,—Кому не помогали!

Колыбельная вполголоса

Ну вот, сыночек, спать пора,Вокруг деревья потемнели.Черней вороньего пераНочное оперенье ели.Закрой глаза. Вверху луна,Как рог на свадьбе кахетинца.Кричит, кричит ночная птицаДо помрачения ума.

Усни скорее. ТополяОт ветра горько заскрипели.Черней вороньего пераНочное оперенье ели.Все засыпает. Из-под векВзирают тусклые болотца.Закуривает и смеетсяВо тьме прохожий человек.

Березы, словно купола,Видны в потемках еле-еле.Черней вороньего пераНочное оперенье ели.

Море

Сначала только пальцемПокатывало галькуИ плотно, словно панцирь,Полнеба облегало,Потом луна в барашкахСверкала белым кварцем.Потом пошло качаться.И наконец взыграло.

Когда взыграло море,Душа возликовала,Душа возликовалаИ неба захотела,И захотела ветра,И грома, и обвала.А чем она владела—Того ей было мало!..

На Дунае

О краткое очарованьеПлывущих мимо кораблей!А после разочарованьеОт бронзы бывших королей.

Сидят державные солдаты,Как задремавшие орлы.А корабли плывут куда-то,Как освещенные балы.

Здесь варвары на земли РимаЗапечатлели свой набег.Но все равно — плывущий мимоПрекрасней ставшего на брег.

Сиглигет

В той Венгрии, куда мое везеньеМеня так осторожно привело,Чтоб я забыл на время угрызеньяИ мною совершаемое зло,

В том Сиглигете возле Балатона,В том парке, огороженном стеной,Где горлинки воркуют монотонно,—Мое смятенье спорит с тишиной.

Мне кажется, что вы — оживший образТой тишины, что вы ее родня.Не потому ли каждая подробность,Любое слово мучают меня.

И даже, может быть, разноязычьеНе угнетает в этой тишине,Ведь не людская речь, а пенье птичьеНужней сегодня было вам и мне.

Соловьи Ильдефонса Константы