Давид Самойлов - Избранное
В деревне
В деревне благодарен домуИ благодарен кровле, благодарен печке,Особенно когда деревья гнутся долуИ ветер гасит звезды, словно свечки.
Сверчку в деревне благодарен,И фитилю, и керосину.Особенно когда пурга ударитВо всю медвежью голосину.
Соседу благодарен и соседке,Сторожевой собаке.Особенно когда луна сквозь веткиГлядит во мраке.
И благодарен верному умуИ доброму письму в деревне…Любви благодаренье и всему,Всему — благодаренье!
«Весь лес листвою переполнен…»
Весь лес листвою переполнен,Он весь кричит: тону! тону!И мы уже почти не помним,Каким он был семь дней тому.
Как забывается дурное!А память о счастливом дне,Как излученье роковое,Накапливается во мне.
Накапливается, как стронцийВ крови. И жжет меня дотла —Лицо, улыбка, листья, солнце.О горе! Я не помню зла!
Голоса
Здесь дерево качается: — Прощай! —Там дом зовет: — Остановись, прохожий!Дорога простирается: — ПластайМеня и по дубленой кожеМоей шагай, топчи меня пятой,Не верь домам, зовущим поселиться.Верь дереву и мне.—А дом: — Постой! —Дом желтой дверью свищет, как синица.А дерево опять: — Ступай, ступай,Не оборачивайся.—А дорога:— Топчи пятой, подошвою строгай.Я пыльная, но я веду до бога! —Где пыль, там бог.Где бог, там дух и прах.А я живу не духом, а соблазном.А я живу, качаясь в двух мирах,В борении моем однообразном.А дерево опять: — Ну, уходи,Не медли, как любовник надоевший! —Опять дорога мне: — Не тяготи!Ступай отсюда, конный или пеший.—А дом — оконной плачет он слезой.А дерево опять ко мне с поклоном.Стою, обвит страстями, как лозой,Перед дорогой, деревом и домом.
Советчики
Приходили ко мне советчикиИ советовали, как мне быть.Но не звал я к себе советчиковИ не спрашивал, как мне быть.
Тот советовал мне уехать,Тот советовал мне остаться,Тот советовал мне влюбиться,Тот советовал мне расстаться.
А глаза у них были круглые,Совершенно как у лещей.И шатались они по комнатам,Перетрогали сто вещей:
Лезли в стол, открывали ящики,В кухне лопали со сковород.Ах уж эти мне душеприказчики,Что за странный они народ!
Лупоглазые, словно лещики,Собирались они гурьбой,И советовали мне советчикиИ советовались между собой.
Ах вы, лещики, мои рыбочки,Вы, пескарики-головли!Ах спасибо вам, ах спасибочки,Вы мне здорово помогли!
«Вдруг обоймут большие шумы леса…»
Вдруг обоймут большие шумы лесаИ упадет к ногам кусок коры.И февраля неистовая массаНа полнедели разведет хоры.
Такой зимы давно не выдавалось,Подобной стужи не было давно,Так широко и шумно не вздувалосьДеревьев грубошерстное рядно.
Давно и я не жил, забившись в угол,Темно, как волопас или овчар.И лишь в смешенье выдохов и гуловКакое-то движенье различал.
Порой срывало провода с фаянса,И нам светили печка и свеча.Мой пес пространства дымного боялсяИ в конуре ворочался рыча.
А лес, как бесконечный скорый поезд,Летел, не удаляясь в темноту.Я, наконец со скоростью освоясь,В него вбегал, как в поезд на ходу.
И мы летели в страшном напряженье,Почти непостижимые уму.Но только гулом было то движеньеИ устремленьем дерева во тьму.
Выезд
Помню — папа еще молодой.Помню выезд, какие-то сборы.И извозчик — лихой, завитой.Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.
А в Москве — допотопный трамвай,Где прицепом старинная конка.А над Екатерининским — грай.Все впечаталось в память ребенка.
Помню — мама еще молода,Улыбается нашим соседям.И куда-то мы едем. Куда?Ах, куда-то, зачем-то мы едем!
А Москва высока и светла.Суматоха Охотного ряда.А потом — купола, купола.И мы едем, все едем куда-то.
Звонко цокает кованый коньО булыжник в каком-то проезде.Куполов угасает огонь,Зажигаются свечи созвездий,
Папа молод. И мать молода.Конь горяч. И пролетка крылата.И мы едем, незнамо куда,—Все мы едем и едем куда-то.
Двор моего детства
Еще я помню уличных гимнастов,Шарманщиков, медведей и цыганИ помню развеселый балаганПетрушек голосистых и носатых.У нас был двор квадратный. А над нимВисело небо — в тучах или звездах.В сарае у матрасника на козлахВились пружины, как железный дым.Ириски продавали нам с лотка.И жизнь была приятна и сладка…И в той Москве, которой нет почтиИ от которой лишь осталось чувство,Про бедность и величие искусстваЯ узнавал, наверно, лет с пяти.
Я б вас позвал с собой в мой старый дом…(Шарманщики, петрушка — что за чудо!)Но как припомню долгий путь оттуда —Не надо! Нет!.. Уж лучше не пойдем!..
Пустырь
Подвыпившие оркестранты,Однообразный цок подков.А мне казалось — там пространство,За садом баронессы Корф.
Там были пустыри, бараки,И под кладбищенской стенойХрапели пыльные бродяги,Не уходившие домой.
А кладбище цвело и пелоИ было островом травы.Туда бесчувственное телоВезли под грузный вздох трубы.
Но дальше уходили трубыВдоль белокаменной стены,И марши не казались грубы,А вдохновенны и нежны.
Над белым куполом церковнымВдруг поднималось воронье.А дальше — в свете безгреховномПространство и небытие.
И светом странным и заветнымМеня пронизывал дотлаПри звуках музыки посмертнойОсколок битого стекла.
Ночной сторож
В турбазе, недалеко от Тапы,Был необычный ночной сторож.Говорили, что ночью он пишет нотыИ в котельной играет на гобое.Однажды мы с ним разговорилисьО Глюке, о Моцарте и о Гайдне.Сторож достал небольшой футлярчикИ показал мне гобой.Гобой лежал, погруженный в бархат,Разъятый на три неравные части,Черный, лоснящийся и холеный,Как вороные в серебряной сбруе.Сторож соединил трубки,И черное дерево инструментаОтозвалось камергерскому блескуСеребряных клапанов и регистров.Я попросил сыграть. И сторожВыдул с легкостью стеклодуваНесколько негромких пассажей…Потом он встал в концертную позуИ заиграл легко, как маэстро,Начало моцартовского квартета.Но вдруг гобой задохнулся и пискнул.И сторож небрежно сказал: «Довольно!»
Он не мог играть на гобое,Потому что нутро у него отбитоИ легкие обожжены войною.Он отдышался и закурил…Вот почему ночной сторожИграет по ночам в котельной,А не в каком-нибудь скромном джазеГде-нибудь в загородном ресторане.Благодарите судьбу, поэты,За то, что вам не нужно легких,Чтоб дуть в мундштук гобоя и флейты,Что вам не нужно беглости пальцев,Чтоб не спотыкаться на фортепиано,Что вам почти ничего не нужно,—А все, что нужно,Всегда при вас.
Фотограф-любитель
