Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

«За баррикадами, на улице пустой…»

Перевод П. Антокольского

За баррикадами, на улице пустой,Омытой кровью жертв, и грешной и святой,Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.— Ты тоже коммунар? — Да, сударь, не последний!— Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел.Жди, очередь дойдет! — И мальчуган смотрелНа вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.Внезапно он сказал, отваги не утратив:— Позвольте матери часы мне отнести!— Сбежишь? — Нет, возвращусь! — Ага, как ни верти,Ты струсил, сорванец! Где дом твой? — У фонтана.—И возвратиться он поклялся капитану.— Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка! —Расхохотался взвод над бегством паренька.С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледныйПредстал им, гордости суровой не тая,Сам подошел к стене и крикнул: — Вот и я! —И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,Смешал добро со злом, с героем подлеца, —Что двинуло тебя сражаться до конца?Невинная душа была душой прекрасной.Два шага сделал ты над бездною ужасной:Шаг к матери один и на расстрел — второй.Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.К ответственности звать тебя никто не вправе.Но утренним лучам, ребяческой забаве,Всей жизни будущей, свободе и весне —Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене,И слава вечная тебя поцеловала.В античной Греции поклонники, бывало,На меди резали героев именаИ прославляли их земные племена.Парижский сорванец, и ты из той породы!И там, где синие под солнцем блещут воды,Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин,И дева юная, свой опустив кувшинИ мощных буйволов забыв у водопоя,Смущенно издали следила б за тобою.

СУД НАД РЕВОЛЮЦИЕЙ

Перевод Г. Шенгели

Когда уселись вы у пышного столаИ революция к барьеру подошла,Дика и яростна, пугая сов полночных,Та революция, что марабу восточныхИ западных попов, факиров, дервишейБез церемонии всех прогнала взашей, —Гнев, судьи, обнял вас.                      Действительно, отнынеРой пап и королей исчез, как тень пустыни:В них паразитов мы узнали и солдат;По бледным лицам их сны ужаса скользят;И вы, о трибунал, полны негодованьем!Ужасно! Черный лес весь наводнен страданьем;Окончились пиры прожорливых ночей;Мир сумрака хрипит в агонии своей;Ужасно: рассвело! Нетопыри ночныеОслепли, и хорьки блуждают, чуть живые;Червь утерял свой блеск; заплакала лиса;Зверье, привыкшее опустошать лесаИ гнезда разорять во мраке, еле дышит;Невозмутимый лес рыданье волчье слышит;Гонимых призраков отчаялась семья;И если этот блеск направит острияНа крылья воронов, что в страхе в небо взмыли, —Вампир от голода умрет в своей могиле…Свет пожирает мглу, пронзает мрак, — смотри!..Вы, судьи, судите пришествие зари!

ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ

ВЕЧЕРНЕЕ

Перевод Л. Пеньковского

Сыроватый туман, вересняк сероватый.К водопою отправилось стадо быков.И внезапно на черную шерсть облаковЛунный диск пробивается светлой заплатой.

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

Путник шествует. Степь так темна, неприютна.Тень ложится вперед, сзади стелется тень,Но на западе — свет, на востоке — все день,Так — ни то и ни се. И луна светит мутно.

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

Ткет паук паутину. Сидит на чурбанеВислогубая ведьма, тряся головой.Замерцал на болотных огнях домовойЗолотою тычинкою в красном тюльпане.

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

Пляшет утлая шхуна в бушующем море,Гнутся мачты, и сорваны все невода;Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда!Крики, вопли. Никто не поможет их горю.

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

Где-то вспыхнул костер, озаряя багровоОбветшалый погост на пригорке… Где тыУмудрился, господь, столько взять чернотыДля скорбящих сердец и для мрака ночного?

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

На отлогих песках серебристые пятна.Опустился орлан на обрыв меловой.Слышит старый пастух улюлюканье, вой,Видит — черти летают туда и обратно.

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

Дым стоит над трубой пышно-серым султаном.Дровосек возвращается с ношей своей.Слышно, как, заглушая журчащий ручей,Ветви длинные он волочит по бурьянам,

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

Бродят волки, бессонные от голодовки,И струится река, и бегут облака.За окном светит лампа. Вокруг камелькаМалышей розоватые сбились головки.

Я не помню когда, я не помню, где онНа волынке поигрывал, дядя Ивон.

ЖАННА СПИТ

Перевод А. Арго

Спит Жанна мирным сном до утренних лучей,Сжимая палец мой ручонкою своей!Я берегу ее и между тем читаюБлагочестивые журналы, где от краюДо краю мне грозят, где говорят о том,Чтобы немедленно отправить в желтый домЧитателей моих, где некто со слезамиЗовет желающих побить меня камнями;Писания мои — сосуд с кромешным злом,В них сотни черных змей переплелись узлом;Тот говорит, что я из ада мог явиться;Тот зрит антихриста во мне, а тот боится,Как бы в глухом лесу не встретиться со мной,Тот мне подносит яд. «Пей!» — мне кричит другой.Я разорил весь Лувр, я учинял расстрелы,Я нищих подбивал на хищные разделы,Парижским заревом горит мое чело,Я гнусен, мерзок, зол, но, коль на то пошло,Я мог бы стать иным необычайно быстро,Когда б тиран меня пожаловал в министры!Я отравитель! Я убийца! Мелкий вор! —Так оглушительный жужжит мне в уши хор,Неукоснительно грозя мне казнью лютой…А Жанна между тем спокойно спит, как будтоБез слов мне говорит: «Будь весел, не робей!»И руку жмет мою ручонкою своей!

ПЕПИТА[490]

Перевод Инны Шафаренко

Давнишнюю припомнил быль я!Ну, рифма, — дай мне имена!Ее ведь звали Инезилья?— Нет, Пепою звалась она!

Как будто ей связали крылья,В полете рифма не вольна:Я повторяю: Инезилья!— Пепита! — мне твердит она.

Сколь властно прошлое над нами!Пепита… Все, что позади,Как море, теплыми волнамиКолышется в моей груди,

Всплывает то, что было скрыто…Я вижу детство и отца…Его сопровождала свита,И жили мы в стенах дворца…

В Испании, столь сердцу милой,Однажды в ранний час, весной, —А мне тогда лет восемь было, —Пепита встретилась со мной

И молвила с улыбкой чинной:«Я — Пепа!», — поклонившись мне.Я почитал себя мужчинойТам, в завоеванной стране…

Ее шиньон был в тонкой сеткеС каскадом золотых монет,И в пламенных кудрях кокеткиСтруился золотистый свет;

Под солнечным лучом блисталиЖакета бархат голубой,Муар на юбке цвета сталиИ шаль с каймою кружевной.

Дитя — но женщина… И ПепеНе покориться я не мог:Сковали душу мне, как цепи,Одетый в бархат локоток,

Янтарное колье на шее,Куст роз под стрельчатым окном…Пред ней дрожал я, цепенея,Как жалкий птенчик пред орлом.

И каждый день к ее балкону,В часы, когда алел закат,Являлись нищий и влюбленный —Бездомный старец и солдат.

Пока один надутым франтомПод окнами печатал шаг,Другой надтреснутым дискантомМолил о нескольких грошах.

Она же — пусть уловку этуХанжи суровые простят, —Бросала нищему монету,Влюбленному — лукавый взгляд,

И оба удалялись вскоре,Равно довольные судьбой,Влюбленный с торжеством во взоре,Старик — неся два су с собой,

А я, стоявший у окошка,Не видя их, — так был я мал, —Не знал, что сам влюблен немножко,И, что смешон, не понимал…

«Давай поженимся!» — сказалаШалунья как-то мне шутя, —В поклонники она избралаЖандарма, а в мужья — дитя.

Смущенный, сам себя не слыша,Я что-то ей пролепетал…Она шепнула строго: «Тише!» —Но пыл мой только жарче стал…

А рядом, во дворце, где в залеОт витражей полутемно,Солдаты в домино игралиИ пили старое вино.

ЧЕТЫРЕ ВИХРЯ ДУХА