Владимир Набоков - Стихотворения, не вошедшие в сборники
17. 10. 23.
"Из мира уползли — и ноют на луне…"
Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний…Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник.
Полжизни — тут, в столе; шуршит она в руках; тетради трогаю, хрустящийклин веера, стихи — души певучий прах, — и грудью задвигаю ящик…
И вот уходит всё, и я — в тенях ночных, и прошлое горит неяро,как в черепе сквозном, в провалах костяных зажженный восковой огарок…
И ланнеровский вальс не может заглушить… Откуда?.. Уходи… Не надо…Как были хороши… Мне лепестков не сшить, а тлен цветочный сладок, сладок…
Не говори со мной в такие вечера, в часы томленья и тумана,когда мне чудится невнятная игра ушедших на луну шарманок…
18 ноября 1923
ВЛАСТЕЛИН
Я Индией невидимой владею: приди под синеву мою.Я прикажу нагому чародею в запястье обратить змею.
Тебе, неописуемой царевне, отдам за поцелуй Цейлон,а за любовь — весь мой роскошный, древний, тяжелозвездный небосклон.
Павлин и барс мой, бархатно-горящий, тоскуют; и кругом дворцашумят, как ливни, пальмовые чащи, все ждем мы твоего лица.
Дам серьги — два стекающих рассвета, дам сердце — из моей груди.Я царь, и если ты не веришь в это, не верь, но все равно, приди!
7 декабря 1923
РОЖДЕСТВО
Свеча прозрачная мигает.В окно синеет Рождество.Где ты живешь? Где пробегаетдыханье платья твоего?
И у шарахнувшейся дверикакого гостя средь гостейвстречают бархатные перьятвоих стремительных бровей?
А помнишь — той зимой старинной, —как жадно ты меня ждала,как елка выросла в гостинойи лапой в зеркало вросла.
На лесенке, чуть прикасаясьрукою к моему плечу,другую тянешь, зажигаясвечу на ветке об свечу.
Горят под золотистым газомлучи раскинутых ключиц,а елка — в дымчатых алмазах,в дрожанье льющихся зарниц.
И спрыгиваешь со ступени —как бы вдоль сердца моего, —и я один… Мигают тени.В окно синеет Рождество.
Свеча сияющая плачет,и уменьшенный образ твойтечет жемчужиной горячей,жемчужиною восковой.
<25 декабря 1923>
ВИДЕНИЕ
В снегах полуночной пустынимне снилась матерь всех берез,и кто-то — движущийся иней —к ней тихо шел и что-то нес.
Нес на плече, в тоске высокой,мою Россию, детский гроб;и под березой одинокойв бледно-пылящийся сугроб
склонился в трепетанье белом,склонился, как под ветром дым.Был предан гробик с легким теломснегам невинным и немым.
И вся пустыня снеговая,молясь, глядела в вышину,где плыли тучи, задеваякрылами тонкими луну.
В просвете лунного морозато колебалась, то в дугусгибалась голая береза,и были тени на снегу —
там, на могиле этой снежной,сжимались, разгибались вдруг,заламывались безнадежно,как будто тени Божьих рук.
И поднялся, и по равнинев ночь удалился навсегдалик Божества, виденье, иней,не оставляющий следа…
16 января 1924
НА РАССВЕТЕ
Я показывал твой смятый снимоктрем блудницам. Плыл кабак ночной.Рассвело. Убогий город вымокв бледном воздухе. Я шел домой.
Освещенное окно, где черныйчеловечек брился, помню; стонпервого трамвая; и просторный,тронутый рассветом небосклон.
Боль моя лучи свои простерла,в небеса невысохшие шла.Голое переполнялось горлосудорогой битого стекла.
И окно погасло: кончил бриться.День рабочий, бледный, впереди.А в крови все голос твой струится:"навсегда", сказала, «уходи».
И подумала; и где-то капалкран; и повторила: «навсегда».В обмороке, очень тихо, на полтихо соскользнула, как вода.
Берлин, 8. 2. 24.
СКИТАЛЬЦЫ
За громадные годы изгнанья,вся колючим жаром дыша,исходила ты мирозданья,о, косматая наша душа.
Семимильных сапог не обула,и не мчал тебя чародей,но от пыльных зловоний Стамбуладо парижских литых площадей,
от полярной губы до Бискры,где с арабом прильнула к ручью,ты прошла и сыпала искры,если трогали шерсть твою.
Мы, быть может, преступнее, краше,голодней всех племен мирских.От языческой нежности нашейумирают девушки их.
Слишком вольно душе на свете.Встанет ветер всея Руси,и душа скитальцев ответит,и ей ветер скажет: неси.
И по ребрам дубовых лестницмы прикатим с собой на пирбочки солнца, тугие песнии в рогожу завернутый мир.
27 февраля 1924
ОКНО
При луне, когда косую крышулижет металлический пожар,из окна случайного я слышусладкий и пронзительный удармузыки; и чувствую, как холодсчастия мне душу обдает;кем-то ослепительно расколотлунный мрак; и медленно в полетсобираюсь, вынимаю рукииз карманов, трепещу, лечу,но в окне мгновенно гаснут звуки,и меня спокойно по плечухлопает прохожий: "Вы забыли, —говорит, — летать запрещено".И, застыв, в венце из лунной пыли,я гляжу на смолкшее окно.
6 марта 1924
Берлин
СТИХИ
Блуждая по запущенному саду,я видел — в полдень, в воздухе слепом,двух бабочек глазастых, до упадухохочущих над бархатным пупомподсолнуха. А в городе однаждыя видел дом: был у него такойвид, словно он смех сдерживает; дваждыпрошел я мимо, и потом рукоймахнул и рассмеялся сам; а дом, нет,не прыснул: только в окнах огонеклукавый промелькнул. Всё это помнитмоя душа, всё это ей намек,что на небе по-детски Бог хохочет,смотря, как босоногий серафимвниз перегнулся и наш мир щекочетодним лазурным перышком своим.
9 марта 1924
ГАДАНЬЕ
К полуночи, в Сочельник,под окнами воскресповырубленный ельник,серебряный мой лес.
Средь лунного туманая залу отыскал.Зажги, моя Светлана,свечу между зеркал.
Заплавает по тазуволшебный огонек;причаливает сразуореховый челнок.
И в сумерках, где таетпод люстрою паркет,пускай нам погадаетнаш седенький сосед.
На выцветшей лазуриты карты приготовь…И дедушка то хмурит,то вскидывает бровь.
И траурные пикинакладывает онна лаковые ликиоранжевых бубен.
Ну что ж, моя Светлана,туманится твой взгляд.Прелестного обмананам карты не сулят.
Сам худо я колдую,а дедушка в гробу,и нечего седуюдопрашивать судьбу.
В сморкающемся блескевсе уплывает вдаль,хрустальные подвескии белая рояль.
Огонь в скорлупке малойпотух… И ты исчез,мой ельник небывалый,серебряный мой лес.
1924 г.
