Владимир Набоков - Стихотворения, не вошедшие в сборники
<Июнь 1923>
"Зовешь, — а в деревце гранатовом совенок"
Зовешь, — а в деревце гранатовом совенокполаивает, как щенок.В вечерней вышине так одинок и звоноклуны изогнутый клинок.
Зовешь, — и плещет ключ вечернею лазурью.Как голос твой, вода свежа,и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью,луна вонзается дрожа.
26. 7. 23.
"Как бледная заря, мой стих негромок"
Как бледная заря, мой стих негромок,и кратко звуковое бытие,и вряд ли мой разборчивый потомокприпомнит птичье прозвище мое.
Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будемв подстрочном примечанье скромно жить…Не прозвенеть, не высказать мне людям,что надо Божьей тенью дорожить.
Что Божья тень волнистая сквозь нашизавесы разноцветные видна;что день и ночь — две дорогие чашиживой воды и звездного вина.
Не прозвенеть, не высказать — и скоромою забудут бледную зарю,и первая забудет та, которойпоследние лучи я подарю.
И все же, муза, счастлив я… Ты нежность,ты — тишина; с тобой нельзя грустить;ты в пенье дней житейскую мятежность,как лишний слог, не можешь допустить.
31. 8. 23.
"Ночь свищет, и в пожары млечные"
Ночь свищет, и в пожары млечные,в невероятные края,доваливаясь в бездны вечные,идет по звездам мысль моя,как по волнам во тьме неистовой,где манит Господа рукарастрепанного, серебристого,скользящего ученика…
2. 9. 23.
РОДИНА
Когда из родины звенит намсладчайший, но лукавый слух, —не празднословью, не молитваммой предается скорбный дух.
Нет, — не из сердца, вот отсюда,где боль неукротима, вот —крылом, окровавленной грудой,обрубком костяным — встает
мой клекот, клокотанье: Боже,Ты, отдыхающий в раю, —на смертном, на проклятом ложетронь, воскреси — ее… мою!..
<23 сентября 1923>
ОЛЕНЬ
Слова — мучительные трубы,гремящие в глухом лесу, —следят, перекликаясь грубо,куда я пламя пронесу.
Но что мне лай Дианы жадной,ловитвы топот и полет?Моя душа — олень громадный —псов обезумевших стряхнет.
Стряхнет — и по стезе горящейпромчится, распахнув рога,сквозь черные ночные чащина огненные берега!
<23 сентября 1923>
"Я помню в плюшевой оправе"
Я помню в плюшевой оправедагерротипную мечтуи очи в северной дубраве,и губы в громовом порту.
Но ты… Прямой и тонкой тенью,как бы ступая по стеклу,внимая призрачному пенью,вникая пристально во мглу,
— во мглу, где под железным кленомя ждал, где, завернув с угла,сквозные янтари со стономтекли в сырые зеркала —
безгласно в эту мглу вошла ты,и все, что скучно стыло встарь,все сказкой стало: клен зубчатый,геометрический фонарь…
Ты… Платье черное мне снится,во взгляде сдержанный огонь,мне тихо на рукав ложитсяпродолговатая ладонь.
И вдруг, улыбкою нежданнойблеснув, указываешь мне:клин теневой, провал обманныйна бледной, на косой стене.
Да, правда: город угловатыйиграет жизнью колдовскойс тех пор, как в улицу вошла тысвоей стеклянною стопой.
И в этом мире небываломтеней и света мы одни.Вчера нам снились за каналомвенецианские огни.
И Гофман из зеркальной дверивдруг вышел и в плаще прошел,а под скамьею в темном скверея веер костяной нашел.
И непонятный выступ медныйгорит сквозь дальнее стекло,а на стене, косой и бледной —откуда? — черное крыло.
Гадая, все ты отмечаешь,все игры вырезов ночных,заговорю ли — отвечаешь,как бы доканчивая стих.
Таинственно скользя по гласным,ты шепчешь, замираешь ты,и на лице твоем неясномловлю я тень моей мечты.
А там над улицею сонной,черты земные затая,стеною странно освещеннойстоит за мною жизнь моя.
Берлин, 25. 9. 23.
"Санкт-Петербург — узорный иней,"
Санкт-Петербург — узорный иней,ex libris[4] беса, может быть,но дивный… Ты уплыл, и нынемне не понять и не забыть.
Мой Пушкин бледной ночью, летом,сей отблеск объяснял своейОлениной, а в пенье этомсквозная тень грядущих дней.
И ныне: лепет любопытных,прах, нагота, крысиный шуркв книгохранилищах гранитных;и ты уплыл, Санкт-Петербург.
И долетая сквозь туманыс воздушных площадей твоих,меня печалит музы пьянойскуластый и осипший стих.
Берлин, 25. 9. 23.
АВТОБУС
Расшатывая сумрак бурыйогнями, жестяным горбом,на шинах из слоновой шкурыгремящий прокатился дом.
И вслед качнувшейся громаде,как бы подхвачен темнотой,я кинулся и вспрыгнул сзади,и взмыл по лестнице витой.
И там, придерживая шляпу,в свистящей сырости ночнойя видел: выбросила лапуи скрылась ветка надо мной.
И вспомнил допотопный ужас,бег, топот, выгибы клыков…Пускай в гранатовые лужистекают стекла кабаков,
— пожарище тысячелетий,душа дремучая моя,отдай же мне огонь и ветер,грома иного бытия!
Когда я легкий, низколобыйна ветке повисал одиннад обезумевшею злобойбегущих мамонтовых спин.
5. 10. 23
"И в Божий рай пришедшие с земли…"
И в Божий рай пришедшие с землиустали, в тихом доме прилегли…
Летают на качелях серафимыпод яблонями белыми. Скрипятверевки золотые. Серафимыкричат взволнованно… А в доме спят, —в большом, совсем обыкновенном доме,где Бог живет, где солнечная леньлежит на всем; и пахнет в этом доме,как, знаешь ли, на даче — в первый день…
Потом проснутся; в радостной истомепосмотрят друг на друга; в сад пройдут —давным-давно знакомый и любимый…
О, как воздушно яблони цветут!..О, как кричат, качаясь, серафимы!..
<Ноябрь 1923>
"Милая, нежная — этих старинных"
Милая, нежная — этих старинных,песенных слов не боюсь, и пою…О, наклоняйся из сумерек длинныхв светлую бездну мою!
Я подарю тебе солнечной мастирьяных коней, колесницу в цветах,ибо сейчас я не пристальный мастер,я — изумленье и взмах.
Милая, нежная, я не ошибся,часто мне женские снились черты.Все они были из ломкого гипса,золото легкое — ты.
Это, пойми, не стихи, а дыханье,мреющий венчик над страстью моей,переходящий в одно колыханьенеизмеримых зыбей.
17. 10. 23.
"Из мира уползли — и ноют на луне…"
Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний…Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник.
Полжизни — тут, в столе; шуршит она в руках; тетради трогаю, хрустящийклин веера, стихи — души певучий прах, — и грудью задвигаю ящик…
И вот уходит всё, и я — в тенях ночных, и прошлое горит неяро,как в черепе сквозном, в провалах костяных зажженный восковой огарок…
И ланнеровский вальс не может заглушить… Откуда?.. Уходи… Не надо…Как были хороши… Мне лепестков не сшить, а тлен цветочный сладок, сладок…
Не говори со мной в такие вечера, в часы томленья и тумана,когда мне чудится невнятная игра ушедших на луну шарманок…
18 ноября 1923
