Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

Евгению Рейну с сыновней нежностью (2)

Земную жизнь пройдя до половины…

Тут жлоб картошку волочет,Полубезумно улыбаясь,А здесь в лицо дубиной бьетБесстыдный мент,в войну играясь.Там – шлюха в струпьях на лицеБухого хахаля целует,Что прячет язву на концеИ как блатной небрежно курит.

Вот этот адЯ не люблю,Но связан, связан, связан,СвязанСуществованьем с нимИ глазом,Потрескавшимся во хмелю,И каждой красной жилкой окаЯ поглощаю зрелищ смрад…………………………………….И мрачный прадедов парадМне сердце трогает глубоко.

Ревущий транспорт, треск в ушах,Багровоглазые химеры…………………………………….Сырые трещины в церквах,Потративших остатки веры.

Из трещин шарфом голубымРазверзнутое небо бросилНещадный Бог в горящий дым…В каналах эхо раздалося…

На Пряжке криками больныхПолна небесная отрава,И кажется – мыхуже их,Глядящих сквозь миры лукаво.

В Коломнеметрах лишь в трехстахОт мест, где домик плыл убогийГнилой развалочкой в волнах,Где прыгали единорогиС гитарных струнпо вечерам,Голландец Ханс пил с нами мрачный,Сенной же рынок гарью злачнойБьет по чувствительным ноздрям.

А посреди Сенного рынка —Харчевня.Что за хрень? Войдем!Средневековая начинка,Все, все кругом полно ворьем.В харчевню Ты, еврей, ведешь нас,Хотя мошна твоя пуста,Но счастлив уличный найденыш:Ведь здесь восточный суп, пита.Танцуют все: азербайджанцы,Татары, русские и чудь.И весь. Вся хрень. Всё танцы-шманцы.Всё рынок. Рынок – не вздохнуть.

Я жрал харчо или питуС Вергилием Советских Буден,И мысли были на спирту,Неведомы и чужды людям.

С тех дней я не люблю себяЗа маловерье, за мельканьеВ чужих глазах. И, жизнь сгубяЛишь за короткое дыханье,Чем оправдаться мне потом?Тем, что в харчевне ел с Тобою?

«Там били женщину кнутом».Прости мне. Я ее не стою.

Крестился, подрабатывал. Потом чуть не сел.

Переводил Шекспира, Эсхила, Вийона.

Запил. Был одним из создателей и был изгнан из издательства Симпозиум.

Перебивался с хлеба на квас в младших компаньонах, создал «Летний сад» с Сашей Ерофеевым.

Развелся. Расстался. Вернулся. Женился. Венчался. Завязал пить.

К Хельге

Расплата, Оля, грешников нашла.Но как же шевелила ты мозгами,Слив «голубиное гнездо» и… «пламя»?Не слишком ли метафора смела?

Ну что ж ты, Оль! Ну как ты, Оль, могла? —Что сочинила ты над голубямиГрозой Любви, в экстазе поля брани?..Воробушки горели без числа.

Когда Писанье ты иссохшими глазамиЧитала, было поздно: всю до тлаСожгло листву в России птичье пламя.

Боян напутал, скоморох глумливый!Была «Голубка с ветвью»: в час ОтливаС вершины птица ветку сорвала…

Потеря

Памяти Бродского

Что за песня? Чарльстон раздается…

И не жжется, а грелкой лежит ниже сердца и справа глагол;Над великою русской рекой нет хорея, а есть рок-н-ролл;А со склонов реки безвозвратно исчезла малина.Отчего же однако во имя Отца, или Сына? —

В три погибели согнут, автомат стиснув так у колена,Что с него чуть не соком чугунным бьет в бля-мраморный пол,Сто погибелей знавший, не желавший лишь буржуйского пленаИ кричавший три тысячи двести два раза коняге: «Пош-шо-ол!»О, матрос из метро!О, матрос из метро, чьи чугунные руки трясутся,Отчего плачешь ты,На гранит уронив автомат?«Бедный Бро!..»

Оттого и верлибр, что поэзия больше не требует строк,Да какие там строфы и строчки в эпоху чарльстона?Над великою русской рекой амфибрахия нет, есть фокстротдля корнет-а-пистона.

Впрочем, время идет:За сто метров ПМ пробивает на долларе рожу Линкольна.Вижу с моста, как тронулся лед…И крушат его сваи воздушных мостов ледокольно.

Не забудь не хулить имя Духа Святого, не зная о Нем,Не гордиться, не жадничать и не стрелять по окошку,Где не спят: может, пьют. И живут, может быть, понарошку:Что творят – не врубаются. И, вплоть до смерти, гремят хрусталем.

Где был баня-бассейн (там, где плавали те, кто был равен, но нищ),Здесь в дыму сокрушенные звезды над отстроенной за ночь часовней,Здесь и скрежет зубовный, и мертвые руки над дерном кладбищ:В общем, кончено Время. В общем, эра – с нуля.Полюбовно.

Нибелунговый клад воды Рейна скрывают. И, в Тартар стремясь,Отмывают с фаянса – прошедшей эпохи – всю грязь.

Мы, просравши Берлинскую стену, мы что-то видали во сне?Кто же-т мчится, кто-т скачет в Карелии? На голубом валуне,Разошедшемся в беге?

А морская звезда обсуждала с небесной сестрой в тишинеМужиков, что остались на бреге.

Сокрушилась гранитная арка. И – ни нимф (блядь),Ни северных Граций…Ни южных акаций,Ни – широких брюк белых… ни – соломенных шляп-канотьев черноморских волнах,Ни – с шипеньем стакашки ситро…Бес в ребро.

Бедный хлопец уснул за морями. И ему не проснуться:Уголек, упорхнувший из пламени Трех Революций.Бедный Бро…

Незнакомка

С черной розой побреду яПо московским переулкам.По кольцу. По лепесткам,Умирая, но рифмуя:«Никому не подарю яРозу черную тоски».

Розу черную Москвы.

Молитва Божьей матери

Притронься до души руками.(Жизнь с третьими уйдет из дому петухами),Как сон, унизься, свет, до горьких тайн земли.Притронься. Прикоснися. Ковыли —Им так охота цвесть, чтоб снова стать стихами,Прости их, (окрыли),И от величья опыт исцели,Сор опыта с души алмазами сколи,(Как кожный зуд дождя горстями),И дух сетями,Как облака, что кающимся стали гамаками,Качай и шепотом вели.Душе руками.

Героический шмель

Довйрху наполнена грудь (дверь срывая с петель,Врывается на́ небо Ветер, бранясь, как погонщики мулов).Кипящий нектар непогоды я, вымокший Шмель,С цветка-небосклона сосу. И хмелею. И, с гулом,Под щелканье ивовых веток, под иволги звон горловой, —Я, бочка рифленая, тяжко кручусь над травой.

Ах! Сапфо сама – этой иволге – грудь прострелилаТяжелой строфою – и боль ее в песне спалила.

Решетку мышиных горошков – ткала Ипокрена —Жужжаньем больна! Где ромашек прибойная пена,Из лесу олень, жук рогатый – из мха – выходилиИ мерялись силой. И оба-себе – победили.

Шмели же – от веку дрались с аравийскими львами.И грозно вонзали в них жала, махая крылами.Так слава шмелям! Корабли Потопляющим.

Баллада состязания в Москуа

Je meurs de soif auprès de la fontaine.[21]

Москва убьет меня, занявшись этим,Но – Дух Святой! – дай не повесить рук.Я, если буду жив, услышу звукИ, подражая, буду дольше жить на свете.

А дома у черемух зреет плод,И каждый из цветов свой корень в дерн вонзает!В испарине Гефест – синице клюв кует!Со стоном крепкий дерн былинка расщепляет.

Там, дома, греет шерсть на солнце крот,И слепота сладка. Страданья сок медовый:Тепло по ребрышкам до мозжечка слепого,И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там грезы затвердит земля и небосвод,Там землю ласточки из плоти добываютИ гнездышек своих от взоров не скрывают,Капель у века позвонки сечет.

Там выпестован свет из гибели снегов,Там, дома, рождена пчелиная любовь,Там белизна черемух – смерти пораженье,Как громовые над морями трели,Там слезы ястреба орлиный клекот бьет,И дерн разодранный дрожит от напряженья,И Журавля Валторна Сольная Поет.

Там, дома, в перьях грудь, там кисти рук взлетели,Цинга в лесной глуши сворачивает ели.…Здесь до крота нет дел, но убежать от зла бы:В смиренье с русских хор соленый дождь закапал,Там – Журавля Валторна Сольная Поет.

А здесь принцесса на любовь плюет,Москва сильней. Кто спорит. Но и мы не слабы.,И Журавля Валторна Сольная Поет.

К Евтерпе