Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

«Пока беспокойный рассолец…»

Пока беспокойный рассолецв крови моей всё голубей,и я, как к полку доброволец,приписан к словесности сей.

И морок мелодии, лада— свободы моей зодиак.Не надо, не надо, не надои думать, что это не так.

Искусство сродни любомудру,который, сбежав с кутежа,почил от простуды поутру,с княгиней впотьмах ворожа.

Мечтатель в открытой манишкек любимой бежал через двори вдруг — уподобился льдышкеи Музу не видит в упор.

Враз суетен и неотмирен поэт,на недолгом векуу замоскворецких просвирени галок учась языку.

БЕЛКА

Белка лапкой-грабкой стучит в стекло,по которому целый день текло.

Я один в своей конуре, и мнемашет ель седым помелом в окне.

Поминаю тех, с кем свела судьба,кто полег, меня обойдя, в гроба —

и чубастый гений с лицом скопца,и другой угрюмый ловец словца.

Как когда-то за бланманже баронДельвиг пообещал, что он

повидаться явится, померев,за чекушкой — то же и мы… Нагрев,

так никто с тех пор и не подал знак,не шепнул товарищу: что и как

там — но глухо молчат о том.Так что я все чаще теперь с трудом

уловляю воздух по-рыбьи ртом,осеняясь в страхе честным крестом,

по сравненью с ними, считай, старики ищун закладок в межлистье книг.

Горстка нас — приверженцев их перу,да и ту, пожалуй, не наберу.

Проще на дорожку из здешних местсобирать по крохам миры окрест.

ОГОНЕК

Под парусами снежных осыпейс простертых лап, когда светаетили становится еще темней,куда ж нам плыть?.. Никто не знает.Одни по насту задубеломуцеленаправленно дворняжкибегут, как — черные по белому —из той прославленной упряжки,когда по снежным дюнам Арктики, где день еще не начинался,при полыхании галактикиКолчак на помощь Толлю мчался.

И заносили хлопья крупныебуссоль, планшеты, строганину.Во сне и под двумя тулупамизнобит — или толкает в спинуневероятное грядущеес его любовью,с послерасстрельною, несущеюстремниной — подо льдом — к зимовью.

Багровый, добела оранжевыйв снегах покорных,должно быть, оторвался заживоот тех — что возле чудотворных,то в чаще навсегда скрывается,то вдруг соскальзывает с ветки,то нестерпимо разгораетсяв грудной, тряпьем накрытой клетке,на склонах кладбища — под стать крылу —дрейфует огонек купины.

И стало слышно где-то около,как раскатились в детстве по полурождественские мандарины.

МИНУС ТРИДЦАТЬ

Тишина, озвученная лаем,мы его дословно понимаем,запросто берусь перевестипро войну миров — и пораженьенашего, чье кратное круженьеу вселенной было не в чести.Поминают сплётные дворняжкииз давно распущенной упряжкиогонек последней из застав,где когда-то грешники спасались.А по хвойным лестницам металисьбелки, сатанея от забав.

…Кто про те вселенские разборкинынче помнит — разве в военторгеокружном некупленный погон.Ты тогда пронизывала косуалой змейкой, стало быть, к морозуцарственному, словно Соломон.Той фосфоресцирующей ночьюволны снега притекли воочьюна крыльцо.Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья,раз — и вынул сердце без усилья,отвернув слепящее лицо.

С той поры сказитель и начетчик,я еще и классный переводчикхоть с, увы, не редких языков:грай вороний стал мне люб и внятен,в тишине всё меньше белых пятенв серый-серый день без облаков.

Правда, разумею много хужепересудов бобиков о стужечеловеков выспренний глагол.Но и их — сметливых и убогихпонимаю, пусть не всех, но многихс хрипотцой из самых альвеол.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ МИРОВ

Сто лет назад не смог проснутьсясреди зимы.Напрасно мурка возле блюдца…Вот так и мы.

Когда всё белое,весь мир как целоееще белей.Вдруг льды с прорехами,скрипя, поехаливдоль поймы всей.

Тылы глубокие,боры высокиеи — рубежи.Коль мы на практике одни в галактике,так и скажи.

После войны миров,крепких — по Морзе — словбольше с врагом не знаемся.Там за холмом в снегахи посейчас в бегах:возле печи спасаемся.

Старый седой полкан,в обереженьи рьян,гавкает по призванию.Будем всю зиму, мать,квасить и вспоминатьсвернутую кампанию.

…В самом конце войныодолевали сныс тщетной гоньбой за счастием.Помнишь парад планетпервый за много летс нашим с тобой участием?

Кормишь меня с утращами из топора;примем на грудь — и кажется,что наломали дровв этой войне миров,чая, когда уляжется.

«В финале столетия — ближе к нулям…»

В финале столетия — ближе к нулям —в отместку отыгранным в спешке ролямпо ящику видим блондинку в мехах,наброшенных сверху белья впопыхах,когда, рассчитавшись с погоней, еёв свое холостяцкое было жильепривозит застенчивый малый, качокс зачесом, затянутым в пышный пучок.

Зависла комета за черным окноми смотрит на ужин мой с кислым вином,и тут же, минуя мой скудный удел,уходит на зов галактических тел.…Захлопну-ка чтиво последних времен —с обложкою, съехавшей вбок, лексикон.Потом над свечою кулак подержуи тьме заоконной ожог покажу.

«Это было рано — еще до инков…»

Это было рано — еще до инков,потому ни почты, ни дневника;ни простого четкого фотоснимкапосейчас не найдено с нас пока.

Никаких вещдоков у разночинца,у глупца, певца из гурьбы калик.Помню только, грел с твоего мизинцав серебро оправленный сердолик.

А какие сосны, какие ели,да на разных уровнях вразнобой,объяснялись лапами как хотелии о чем хотели между собой!

И когда в галактике жизнь кончалась,ты, её слезинкою осоля,с нашей общей помощью облачаласьна ночь в платье голого короля.

Благо окна были в репье морозаплюс туда ж слетевшаяся щепаиз давно закрытого леспромхозасо звезды, что стала на свет скупа.

В прошлом — только бобики хрипло лают.А теперь — пространство перекроя,челноки космические снимаютледяные сливки с небытия.

«Далеко-далече за снежной осыпью…»

Далеко-далече за снежной осыпью,и другой, и третьей — мой старый дом.Там ты мне примстилась, должно быть, сослепув котелке ли, шляпе с цветным пером.Это я останусь без эпитафии,а про ладно скроенное твоеесть в отлично изданной монографии«Человек и его шмутьё».

…Шла война миров, будто русских с галлами,обмороженными опять.И земля с пустынными терминаламине могла ни выиграть, ни проиграть.Хоть её прилизанные приказчики,обдавая вежливым холодком,развозили по адресатам ящики,ну а в них — Калашниковы рядком.

Где и кто в ту пору сидел на троне,не припомню точно, кажись, не свой.В обреченном прифронтовом районеу забытой Богом передовойя лазутчик был похитрей Емелькии тебе не смел доверять вполне,но балдел уже от одной бретельки,что держала чашечку на волне.

«Когда не то чтобы бессильное…»