Дмитрий Кедрин - Стихотворения и поэмы

1933–1940

Пирамида

Когда болезнь, как мускусная крыса,Что заползает ночью в камелек,Изъела грудь и чрево Сезостриса —Царь понял:День кончины недалек!Он продал дочь.Каменотесам выдалЗапасы меди,Леса,Янтаря,Чтоб те ему сложили пирамиду, —Жилье, во всем достойное царя.Днем раскаляясь,Ночью холодея,Лежал Мемфис на ложе из парчи,И сотни тысяч пленных иудеевТесали плиты,Клали кирпичи.Они пришли покорные,Без жалоб,В шатрах верблюжьих жили,Как пришлось;У огнеглазых иудеек на лобСпадали кольца смоляных волос…Оторваны от прялки и орала,Палимы солнцем,Брошены во тьму, —Рабы царя…Их сотни умирало,Чтоб возвести могилу одному!И вырос конус царственной гробницыСперва на четверть,А потом на треть.И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы,Ждал Сезострис —И медлил умереть.Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,Врубив орнамент на последний фриз,Велел писцам слова гордыни высечьРезцом на меди чванный Сезострис:«Я,Древний царь,Воздвигши камни эти,Сказал:Покрыть словами их бока,Чтоб тьмы людей,Живущие на свете,Хвалили труд мойДолгие века!»

Вчерашний мирРаздвинули скитальцы,Упали царства,Встали города.Текли столетья,Как песок сквозь пальцы,Как сквозь ведро дырявое — вода.Поникли сфинксы каменными лбами.Кружат орлы. В пустыне зной и тишь.А времяНадпись выгрызло зубами,Как ломтик сыраВыгрызает мышь.

Слова,Что были выбиты, как проба,Давно молчат о царственных делах,А прах царя,Украденный из гроба,В своей печиУбогий сжег феллах.И, мир пугая каменным величьем,Среди сухих, известняковых грудСтоит,Побелена пометом птичьим,Его гробница —Безыменный труд.А путник,Ищущий воды и тени,Лицо от солнца шлемом заслоня,Пред ней,В песке сыпучем по колени,Осадит вдруг поджарого коняИ скажет:— Царь!Забыты в сонме прочихТвои делаИ помыслы твои,Но вечен трудТвоих безвестных зодчих,ТрудолюбивыхСловно муравьи!

1940

Конь

Уже снежок февральский плакал,Трава пробилась кое-где,И был посол московский на колПосажен крымцами в Орде.Орел-могильник, в небе рея,Видал сквозь тучек синеву, —Внизу мурзы Давлет-ГиреяВели ордынцев на Москву.И вышел царь, чтоб встретить с ласкойГостей от града вдалеке,Но воевода князь МстиславскийИм выдал броды на Оке.

И били в било на Пожаре,Собраться ратникам веля,И старцы с женами бежалиСидеть за стенами Кремля.А Кремль стоял, одетый в камень,На невысоком берегуИ золотыми кулакамиГрозил старинному врагу.

«И бысть валы его толстенны,Со стрельнями в любом зубце.Поставил зодчий эти стеныНа твороге и на яйце»[3].

Отвага ханская иссяклаУ огороженного рва,Но тучу стрел с горящей паклейМетнула в город татарва.И самой грозной башни выше,Краснее лисьего хвоста —Пошел огонь гулять по крышам,И загорелась теснота.А смерть всегда с огнем в союзе!«И не осталось в граде пня, —Писал ливонец Элерт Крузе, —Чтоб привязать к нему коня».

Не диво тех в капусту высечь,Кому в огне сидеть невмочь.И было их двенадцать тысяч —Людей, убитых в эту ночь.На мостовых московских тряскихНад ними стлался черный дым.Лишь воронье в монашьих рясахПоминки справило по ним!А царь глядел в степные дали,Разбив под Серпуховом стан…

Мирзы татарские не ждали,Когда воротится Иван.Забрав заложников по правуДамасской сабли и петли,На человечий рынок в КафуДобычу крымцы увели.

Пусть выбит хлеб и братья пали, —Что делать? Надо жить в избе!И снова смерды покупалиСкладные домы на Трубе,Рубили вновь проемы оконИ под веселый скрежет пилОпять Москву одели в коконСырых некрашеных стропил.Еще пышней, и необъятнейИ величавей, чем сперва,Как золотая голубятня,На пепле выросла Москва!

Устав от плотницкой работы,Поднял шершавую ладоньИ тряпкой вытер капли потаНа красной шее Федька Конь.Он был Конем за силу прозван:Мощь битюга играла в нем!Сам царь Иван Васильич ГрозныйДетину окрестил Конем.И впрямь, точна, хотя нельстива,К нему та кличка привилась:Его взлохмаченная гриваТочь-в-точь как у коня, вилась.А кто, Конем в кружале битый,С его замашкой был знаком,Тот клялся, что смешно копытоРавнять с Коневым кулаком!

Его хозяин Генрих ШтаденЦарю служил, как верный пес,И был ему за службу даденНадел земли и добрый тес.Был Генрих Штаден тонкий немец.Как в пору казней и опалЛукавый этот иноземецК царю в опричники попал?Стыдясь постройку всякой клетиТащить на собственном горбу,На рынке Штаден Федьку встретилИ подрядил срубить избу.И Конь за труд взялся с охотой,Занé работник ладный был.Он сплошь немецкие воротаРезными птицами покрыл,Чтоб из ворот легко езжалосьХозяйским санкам в добрый путь.И, утомясь работой малость,Присел на бревна отдохнуть.

Из вновь отстроенной светлицы,Рукой в перчатке подбочась,Длинноголовый, узколицый,Хозяин вышел в этот час.Он, вязь узорную заметивНа тонких досточках ольхи,Сердито молвил: — Доннерветтер!Работник! Что за петухи? —А Конь глядел с улыбкой детской,И Штаден крикнул: — Глупый хам!Не место на избе немецкойКаким-то русским петухам! —Он взял арапник и, грозя им,Полез свирепо на Коня.Но тот сказал: — Уймись, хозяин! —Лицо рукою заслоня. —Ты, знать, с утра опился водкой… —И только это он сказал,Как разъяренный немец плёткойЕго ударил по глазам.Конь осерчал. Его обидуВидали девки на юру,И он легонечко, для виду,По шее треснул немчуру.Хозяин в грязь зарылся носом,Потом поднялся кое-как…А Конь с досадой фартук сбросилИ, осерчав, пошел в кабак.

Оправив сбрую, на которойБлестел набор из серебра,Немчин кобылу тронул шпоройИ важно съехал со двора.Он наблюдал враждебным взглядом,Как просыпается Москва.На чепраке с метлою рядомБолталась песья голова.

Еще и пену из корытаНикто не выплеснул пока,И лишь одна была открытаДверь у «Царева кабака».Над ней виднелся штоф в оправеДа елок жидкие верхи.У заведения в канавеВалялись с ночи питухи.И девка там валялась тоже,Прикрыв передником лицо,Что было в рябинах похожеНа воробьиное яйцо.Под просветлевшими крестамиУдарили колокола,Упряжка с лисьими хвостамиВ собор боярыню везла.Дымком куриться стали домы,И гам послышался вдали.И на Варварку божедомыУже подкидышей несли,Купцы ругались бранью хлесткой.Москву, попробуй, удиви!У каменной стены кремлевскойСтояли церкви на крови.Уже тащила сочни баба,Из кузниц несся дальний гул.Уже казенной песней: «Грабят!»Был потревожен караул.А сочней дух, и свеж и сытен,Дразня, летел во все концы.Орали сбитенщики: — Сбитень! —Псалом гундосили слепцы,Просил колодник бога ради:— Подайте мне! Увечен аз! —На Лобном месте из тетрадиДьячок вычитывал указ,Уже в возке заморском тряскомМелькнул посол среди толпыИ чередой на мостик СпасскийПрошли безместные попы.Они кричат, полунагие,Прихлопнув черным ногтем вшу:— Кому отправить литургию?Не то просфоркой закушу? —Уже и вовсе заблестелиЦерквей румяные верхи,Уже тузить друг друга стали,Совсем проснувшись, питухи.А он на них, начавших драться,На бестолочь и кутерьмуГлядел с презреньем иностранца,Равно враждебного всему!

Он скромно шел через палаты,Усердно ноги вытирал,Иван с Басмановым в шахматыВ особой горенке играл.Царь, опершись брадою длиннойНа жилистые кулаки,Уставил в доску нос орлиныйИ оловянные очки.В прихожей комнате соседней,Как и обычно по утрам,Ждал патриарх, чтобы к обеднеИдти с царем в господень храм.Тому ж и дела было мало,Что на молитву стать пора:Зелó кормильца занималаСия персидская игра!

Тут, опечален и нескладен,Надев повязку под шелом,Вошел в палату Генрих ШтаденИ государю бил челом.Он, притворись дитятей сирым,Промолвил: — Император мой!Прошу тебя: позволь мне с миромОтъехать за море, домой. —И царь спросил: — Ты, может, болен?— Здоров, надежа, как и встарь.— Ты, может, службой недоволен?— Весьма доволен, государь!— Так что ж влечет тебя за море?Ответствуй правду, безо лжи.— Увы! Меня постигло горе!— Какое горе? Расскажи.— Противно рыцарской природе,В своем же доме, белым днемВчера при всем честном народеЯ был обижен…   — Кем?     — Конем.Царь пригляделся. Было видно,Что под орех разделан тот!И государь спросил ехидно:— Так, значит, русский немца бьет?— Бьет, государь! Опричных царских,Готовых за тебя на смерть,На радость прихвостней боярскихУвечит худородный смерд!

Немчин придумал ход незряшный.Глаза Ивана стали злы:— Замкнуть Коня в Кутафью башню,Забить невежу в кандалы,Дабы не дрался неприлично,Как некий тать, засевший в яр!..Заместо слуг моих опричныхПущай бы лучше бил бояр!

Царь поднялся и, мельком глянувНа пешек сдвинутую рать,Сказал: — И нынче нам, Басманов,Игру не дали доиграть! —Переоделся в черный бархатИ, сделав постное лицо,С Басмановым и патриархомПошел на Красное крыльцо.

В тот вечер, запалив лучину,Трудился Штаден до утра:Писал знакомому немчинуДружку с Посольского двора:«Любезный герр! В известном местеЯ вам оставил кое-что…В поход готовьте пушек двести,Солдат примерно тысяч сто.Коль можно больше — шлите больше…Из шведов навербуйте рать.Неплохо б также в чванной ПольшеОтряд из ляхов подобрать.Все это сделать надо вскоре,Чтоб, к лету армию послав,Ударить скопом с Бела моряНа Вологду и Ярославль…»И, дописав (судьба превратна!),Письмо в подполье спрятал он —Благоразумный, аккуратный,Предусмотрительный шпион.А Федька Конь сбежал, прослышавО надвигавшейся беде.Он со двора задами вышел,Стащил коня бог знает где,Пихнул в суму — мужик бывалый —Ржаного хлеба каравай,Прибавил связку воблы вялой,Жене промолвил: — Прощевай!Ты долго ждать меня не будешь,По сердцу молодца найдешь.Коль будет лучше — позабудешь,Коль будет хуже — вспомянешь!

Степями тянется путина[4],Рысит конек, сердечный друг,Звенит заветная полтина,Женой зашитая в треух,Уже в Синоп, как турок, черенПробрался дерзостный мужик.Там чайка плавает над моремИ тучка в Турцию бежит.Вот, наконец, прилива яростьФелюга режет острым лбом.Не день, не два бродяга-парусБлуждал в тумане голубом.И с голубым туманом споря,В златой туман облечена,Из недр полуденного моряЯвилась фряжская страна!

Обидно клянчить бога радиТому, кто жить привык трудом.И Федька чуял зависть, глядя,Как иноземцы строят дом.Он и в России, до опалы,Коль сам не приложил руки,Любил хоть поглядеть бывало,Как избы рубят мужики,Как стены их растут все вышеИ как потом на них верхомСадится новенькая крышаШирококрылым петухом.А тут плюгавые мужчины,Напружив жидкие горбы,Венеру голую тащилиНа крышу каменной избы.Была собой Венера этаЗело смазлива и кругла,Простоволоса и раздета,Да, видно, больно тяжела!

И думал Конь: «Народец слабый!Хоть тут не жизнь, а благодать, —Таким не с каменною бабой,А и с простой не совладать!Помочь им, что ли, в этом деле?..»И, засучивши рукава,Пошел к рабочим, что галделиИ градом сыпали слова.Он крикнул им: — Ребята! Тише! —Силком Венеру поволок,Один втащил ее на крышуИ там пристроил в уголок.Коня оставили в артели:Что стоят две таких руки!И покатились, полетелиЕго заморские деньки!

Однажды слух прошел, что нынеПостройке сделает промерСам Иннокентий Барбарини,Пизанский старый инженер.И вот, седой и желтоносый,Старик пронзительно глядит,Кидает быстрые вопросыИ очень, кажется, сердит.Свою тетрадь перелистал он —Расчетов желтые листы:Его постройке не хваталоПолета в небо. Высоты!Бородку, узкую, как редька,Худыми пальцами суча,Он не видал, что сзади ФедькаГлядит в тетрадь из-за плеча.Чтобы понятнее сказаться,Руками Федька сделал знакИ знаменитому пизанцуПо-русски молвил: — Слышь! Не так! —

И ноготь Федькин, тверд и грязен,По чертежу провел черту,И Барбарини, старый фрязин,Узрел в постройке высоту!И он сказал, на зависть прочим,Что Конь — весьма способный скиф,Он может быть отличным зодчим,Секреты дела изучив.И передал ему изустноСвоей науки тайны все,Свое прекрасное искусствоВ его расчетливой красе!

И строил Конь. Кто виллы в ЛуккеПокрыл узорами резьбы?В Урбино чьи большие рукиСобора вывели столбы?Чужому богу на потребуКто, безыменен и велик,В Кастелламаре вскинул к небуАркады светлых базилик?В Уффици ратуши громадыОтшлифовала чья ладонь?..На них повсюду выбить надо:«Российский мастер Федор Конь».

Одни лишь сны его смущали,Вселяя в душу маяту.На сердце камень ощущая,Он пробуждался весь в поту.Порою, взор его туманяСлезой непрошеной во сне,Ему курная снилась баня,Сорока на кривой сосне.И будто он походкой валкойПроходит в рощу по дрова,А там зима сидит за прялкойИ сыплет снег из рукава,И словно он стоит в собореИ где-то певчие поютПсалом о странствующих в море,Блуждающих в чужом краю.И девки снились. Не отселе,А те, что выйдут на лужокИ на подножку каруселиЗаносят красный сапожок.И, правду молвить, снилась тожеЖена, ревущая навзрыд,И двор, что звездами горожен,А сверху синим небом крыт.Но самый горький, самый страшныйЕму такой видался сон:Все, что он строит — стены, башни, —В Москве как будто строит он!И звал назад с могучей силойНочного моря синий вал…Неярких снов России милойЕще никто не забывал!

Конь не достроил дом, которыйКупило важное лицо,И, не вылазя из тракторий,Налег на крепкое винцо.О нем заботясь, как о сыне,— Что с вами сталось, милый мой? —Спросил у Федьки Барбарини.И Конь сказал: — Хочу домой!

— Останьтесь, друг мой! Что вам делатьВ снегах без края и конца,Там, где следы медведей белыхВидны у каждого крыльца?Мне жалко вас! Я чувством отчимГотов поклясться в этот час:Вы станете великим зодчим,Живя в Италии у нас! —Но Федька сквозь хмельные слезыОтветил: — Где я тут найдуБуран, и русские березы,И снег шесть месяцев в году?— Чудак! Зачем вам эти бури?Тут край весны! — ответил тот.И Конь сказал: — Моей натуреТакой климáт не подойдет!

Конь, воротившись издалече,Пришел за милостью к царю.В покое царском дым от свечекПятнал вечернюю зарю.Царь умирал. Обрюзглый, праздный,Он слушал чтенье псалтыря.Незаживающие язвыПокрыли голову царя.Он высох и лежал в постели,Платком повязан по ушам,Но всё глаза его блестели,И взор, как прежде, устрашал.

Худой, как перст, как волос длинный,Конь бил царю челом. И тотПромолвил: — Головы повиннойМоя секира не сечет.А все ж с немчином дал ты маху! —Сказал он, глянув на Коня: —Сбежал он, и за то на плахуТащить бы не тебя — меня!Корысти не ища в боярстве,Служи мне, как служил вчера,Занé потребны в государствеГородовые мастера.

И встретил Конь друзей веселых,Чей нрав и буен и широк,И услыхал в окрестных селахПевучий бабий говорок.В полях кузнечики трещали,На Клязьму крючник шел с багром,И, словно выстрел из пищали,В полях прокатывался гром.И ветерок свистел, как зяблик,И коршун в синем небе плыл,И перепел во ржах прозяблых,Присев на кочку, бил да бил.

И два старинных верных друга,Что особливо чтят гостейИз-за моря, — метель да вьюга —Его пробрали до костей.И бабы пели в избах тесныхСкорей похожую на стонОдну томительную песню,Что с колыбели помнил он:И в середу —Дождь, дождь,И в четверток —Дождь, дождь,А соседи бранятся,Топорами грозятся…

Иван помре, послав на плахуВсех, с кем забыл расчесться встарь.Когда же бармы МономахаПринял смиренный Федор-царь,Был приставами Конь за вóротПриведен в Кремль: засыпав рвы,Царь вздумал строить Белый город —Кольцо из стен вокруг Москвы.В Кремле стояли рынды немо,Царь не снимал с креста руки.Сидели овамо и семоСедобородые дьяки.Бояре думные стояли,В углу дурак пускал кубарь…— Мне снился вещий сон, бояре! —Неспешно начал государь.Но тут вразвалку, точно дома,Войдя в палату без чинов,Сказал, что Федька ждет приема,Старшой боярин, Годунов.И царь промолвил: — Малый дикий!Зашиб немчина белым днем.Ты, Борька, лучше погляди-ка:Ножа аль гирьки нет при нем?

Коня ввели. — Здорово, тезка! —Сказал кормилец, сев к столу,И — богородицына слезка —Лампадка вспыхнула в углу. —Сложи-ка стенку мне на месте,Где тын стоял. Чтоб та стенаДержала пушек сто аль двестиИ чтоб собой была красна:Я б и не строил ту ограду:Расходы, знаешь… то и се…Да Борька говорит, что надо,А с ним не спорь, он знает все! —Тут скорчив кислую гримасу,Царь служку кликнул: — Слышь,   сходиВ подвал, милок, налей мне квасуДа тараканов отцеди. —И продолжал: — Работай с богом!Потрафишь — наградит казна.Да денег трать не больно много:Ведь и казна-то не без дна! —Он почесал нагое темяИ крикнул: — Борька, слышь, юла!Потехе — час, а делу — время:Пошли звонить в колокола! —Тот с огоньком в глазах раскосыхЦарю одеться подмогнул,Оправил шубу, подал посохИ Федьке глазом подмигнул.И вышел Конь в ночную гнилостьОт счастья бледный, как чернец:Все, что мечталось, все, что снилось,Теперь сбывалось наконец!

Конь строить начал. Трезвый, жесткий,Он всюду был, все делал сам:Рыл котлован, гасил известку,Железо гнул, столбы тесал.Его натуре любо было,Когда согласно, заодно,Два великана на стропилаТащили толстое бревно.Тут в серой туче едкой пыли,Сушившей руки и лицо,Худые бабы камень били,Звучало крепкое словцо,Там козлы ставили, а дале —Кирпич возили на возу.Вверху кричали: «Раз-два, взяли!»«Полегче!» — ухали внизу.Конь не сводил с постройки глазаИ, как ни бился он, никакНе удосужился ни разуПойти ни в церковь, ни в кабак.Зато, сходиться начиная,Уже над городом виднаБыла сквозная, вырезнаяПятисаженная стена.

Конь башню кончил в день вчерашнийИ отвалить велел леса.Резной конек Чертольской башниУперся шпилем в небеса.Вся точно соткана из света,Она стояла так бела,Что всем казалось: башня этаСама по воздуху плыла!А ночью Конь глядел на тучиИ вдруг, уже сквозь полусон,Другую башню, много лучше,В обрывках туч увидел он.Чудесная, совсем простая,Нежданно, сквозь ночную тьму,Резными гранями блистая,Она привиделась ему…Придя с утра к Чертольской башне,Конь людям приказал: — Вали! —И те с охотою всегдашней,Кряхтя, на ломы налегли.

Работа шла, но тут на стройкуЯвился государев дьяк.— Ты башню, вор, ломать постой-ка! —Честил он Федьку так и сяк: —Царь что сказал? «Ни в коем разеСорить деньгами не моги!»Ужо за то тебе в ПриказеПропишут, ирод, батоги! —И Федька Конь в Приказ разбойный,Стрельцами пьяными влеком,Неторопливо и спокойноПошел за седеньким дьяком.Спускалась ночь. В застенке стыломЧадила сальная свеча.Конь посмотрел в крывое рылоПриземистого палача,Взглянул налево и направо,Снял шапку, в зубы взял ее,Спустил штаны, прилег на лавку —И засвистело батожье!..

Конь вышел… Черною стеноюСтояла ночь. Но, как всегда,Вдали над фряжскою страноюГорела низкая звезда,И на кремлевской огорожеСтрельцы кричали каждый час:— Рабы твоя помилуй, боже!Спаси, святый Никола, нас!

Когда ж стена, совсем готова,Обстала всю Москву окрест, —Царь повелел державным словомКоню опять явиться в Кремль.Сидел в палате царь Феодор.Жужжали мухи. Пахла гарь.— Долгонько ставил стенку, лодырь! —Сердито молвил государь.—И дорогонько! Помни, друже:Христьянству пышность не нужна.И подешевле и похуже —А все стояла б, все — стена!Конечно: много ль смыслит плотник?Мужик — и вся тут недолга!И все ж ты богу был работникИ государю был слуга.Чай, у тебя с одежей тонко?Вот тут шубенка да парча.Хоть и хорьковая шубенка,Да с моего зато плеча!Совсем хорошая одежа,Один рукав побила моль…Ну, поцелуй мне ручку. Что жеМолчишь ты? Недоволен, что ль?— Доволен, — Конь ответил грубо, —Хорек зело вонючий зверь! —Тут царь, запахивая шубу,Присел и шибко юркнул в дверь.

И запил Конь. Сперва «Под пушкой»,Потом в «Царевом кабаке»Валялся с медною полушкой,Зажатой в потном кулаке.Топя тоску в вине зеленом,«Вся жизнь, — решил он, — прах и тлен».Простоволосая гулёнаНе слазила с его колен.Он стал вожак кабацкой швали,Был во хмелю непобедим,Его пропойцы «дядей» звалиИ купно пьянствовали с ним.Когда, о стол ладонью треснувТак, что на нем виднелся знак,Конь запевал срамную песню, —Орал ту песню весь кабак!Ему проныра-целовальникНе поспевал винцо нести:— Гуляй, начальник! Пей, начальник,Шуми да денежки плати! —Конь сыпал медью не считая:— Еще! За все в ответе я! —И пенным зельем налитая,Ходила крýгом сулея.

Народ, сивухой обожженный,Буянил, и издалекаПропоиц матери и женыГлядели в окна кабака.У каждой муж пьет больно много!Как раз бы мера! Вот как раз!Но на дверях белеет строгоЦарем подписанный указ.И говорится в том указе,Что, дескать, мать или женаЗвать питуха ни в коем разеИз заведенья не вольна.

И докучать не смеет тожеПьянчужке-мужу женка та,Покуда он сидит в одежеИ не пропился до креста.Под вечер Федька из кружала,Шатаясь, вышел по нужде,Жена просила и дрожала:— Пойдем, соколик! Быть беде! —Но Конь ударил шапку о пол,Рванул рубаху на груди:— Я только пуговицы пропилОт царской шубы! Погоди! —Опять в кабацком смраде кислом,Где пировала голытьба,Дым поднимался коромысломИ все разгульней шла гульба,А жены в низкое оконцеГлядели на слепой огонь…И вновь перед восходом солнцаНа воздух вышел Федька Конь.Кафтан его висел, распорот,Была разбита голова.— Жена! Уже я пропил ворот!Еще остались рукава!

На третье утро с Федькой рядомУселся некий хлюст. ЕгоПрозвали Кузькой Драным Задом.Тот Кузька не пил ничего,А все пытал хмельного Федьку,Как тот разжился: — Федька! Ну,Чего таишься! Слышь! Ответь-ка!Небось набил себе мошну?Небось добра полны палаты?Жена в алмазах! Не как встарь!Небось и серебра и златаТебе отсыпал государь?Чай, одарил немецким платьем? —Тут Конь, молчавший до поры,Сказал: — От каменного батиДождись железной просфоры! —А Кузька побледнел немножко,К окну скорехонько шагнул,Быстрехонько открыл окошкоИ тонко крикнул: — Караул! —Потом, чтоб Федька не ударил,К стрельцам за спины стал в углуИ произнес: — На государяСей тать сказал сейчас хулу!И дело Федькино умелоПовел приказным стрикулист.Сам Годунов читал то делоИ записал на первый лист:«Пустить на вольную дорогуТакого вора — не пустяк,Понеже знает больно многоСей вор о наших крепостях.На смуту нынешнюю глядя,Терпеть буянство не с руки:Сослать его, смиренья ради,На покаянье в Соловки!»

Зосима — муж-вероучитель,Видавший бесы наяву,Построил честную обительНа одиноком острову.Невелика там братья, ибоУставом строг тот божий дом,Монахи ловят в сети рыбу,Живя молитвой и трудом.Чтоб лучше храм украсить божий,Разбив подворья там и тут,Пенькою, солью, лесом, кожейВ миру торговлишку ведут.Нырки летят на этот остров,Крылами солнце заслоня…

В обитель ту на строгий постригМосква отправила Коня.Дабы греховное весельеНе приходило в ум ему,Посажен Федька был не в келью,А в монастырскую тюрьму.Там вместо ложа — гроб короткийИ густо переплетеноТройною ржавою решеткойСлепое узкое окно.Наутро ключник брат Паисий,С рассвета трезвый не вполне,В тюрьму просунув носик лисий,Спросил, что видел Конь во сне?И тот ответил: — В этой ямеБез края длится ночь моя!Мне снилось нынче, что с друзьямиДо света в кости дулся я! —Отец Паисий взял подсвечник,И, плюнув, дверь захлопнул он:— Сиди в тюрьме, великий грешник!Твой сон — богопротивный сон. —Монах не без душка хмельногоНазавтра вновь пришел в тюрьму,И у Коня спросил он снова,Что нынче виделось ему?И Конь ответил: — Инок честный!Силен, должно быть, сатана.Мне снился ныне сон прелестный,Я похудел с такого сна:Смущая грешника красами,Румянощека и кругла,Жена, обильна телесами,Со мной на ложе возлегла. —Паисий молвил: — Я утешен:Твоя душа еще во тьме,Но этот сон не так уж грешен!Ты исправляешься в тюрьме. —Когда ж в окне опять явилосьЕго опухшее лицо,Конь произнес: — Мне нынче снилось,Что мы с тобою пьем винцо,Притом винцо из самых лучших!.. —Тут из-за двери: — Милый брат! —Коню ответил пьяный ключник, —Твой этот сон почти уж свят!Да мы и все безгрешны, что ли?Не верь, дружище! Плюнь! Слова!Надень армяк, пойдем на волю,Поможешь мне колоть дрова! —И вышел Конь. Серело море,Тянулся низкий бережок.С залетной тучкой слабо споря,Его неяркий полдень жег.Летали чайки в тусклом свете,Вились далекие дымки,На берегу сушились сети,Рядком стояли челноки,Паисий голосом нетрезвымХмельную песенку тянул.Конь пнул его тычком железнымИ в сеть рыбачью завернул,Чтоб честный ключник, малый рослый,Легко распутаться не мог,Подрясник скинул, сел на веслаИ в море оттолкнул челнок.

В Москве был голод этим летом,К зиме сожрали всех котят.Болтали, что перед рассветомГробы по воздуху летят,Что вдруг откуда-то лисицыПонабежали в погреба,Что в эту ночь на Вражек СивцевПадут три огненных столба.Недавно в Угличе ДимитрийСредь бела дня зарезан был,Но от народа Шуйский хитрыйОб этом деле правду скрыл,Сказав: — Зело прискорбный случай!На все господня воля. Что жПоделаешь, когда в падучейНаткнулось дитятко на нож? —Но все же очевидцы были,И на базарах, с ихних слов,Сидельцы бабам говорили,Что промахнулся Годунов.И Годунову прямо в спинуШел слух, как ветер по траве,Что он убил попова сына,А Дмитрий прячется в Литве.И, взяв жезлы с орлом двуглавым,Надев значки на рукава,Вели ярыжек на облавуЛюдей гулящих пристава.

С утра валило мокрым снегом,Шла ростепель. И у воды,В кустарнике, где заяц бегал,Остались частые следы.Снег оседал, глубок и тяжек,Глухой тропинкой к вечеруБрели стрельцы ловить бродяжекВ густом Серебряном бору.Там, словно старая старушка,Укрывшись в древних сосен тень,Стояла ветхая избушкаВ платочке снежном набекрень.Она была полна народом,В ней шел негромкий разговор.

Раздался стук — и задним ходомСигнули в лес за вором вор,Стрельцы вошли, взломав окошко,Достали труту и кремня,Подули на руки немножкоИ быстро высекли огня.Все было пусто. Скрылись гости.Но щи дымились в чашке — иВалялись брошенные костиУ опрокинутой скамьи.Тараканье на бревнах старыхУскорило неспешный бег…Укрыт тряпьем лежал на нарах,В похмелье мучась, человек.Он застонал и, спину гладя,Присел на лавку, гол и бос.К худым плечам свисали прядиСедых нечесаных волос.Его увидя в тусклом свете,— Ты кто? — спросили пристава.И хриплый голос им ответил:— Иван, не помнящий родства!

1940