Давид Самойлов - Избранное

«Странно стариться…»

Странно стариться,Очень странно.Недоступно то, что желанно.Но зато бесплотное весомо —Мысль, любовь и дальний отзвук грома.Тяжелы, как медные монеты,Слезы, дождь. Не в тишине, а в звонеЧьи-то судьбы сквозь меня продеты.Тяжела ладонь на ладони.Даже эта легкая ладошкаНошей кажется мне непосильной.Непосильной,Даже для двужильной,Суетной судьбы моей… Вот эта,В синих детских жилках у запястья,Легче крылышка, легче пряжи,Эта легкая ладошка дажеДавит, давит, словно колокольня…Раздавила руки, губы, сердце,Маленькая, словно птичье тельце.

Ночная гроза

Тяжелое небо набрякло, намокло.Тяжелые дали дождем занавешены.Гроза заливает июльские стекла,А в стеклах — внезапно — видение женщины.

Играют вокруг сопредельные громы,И дева качается. Дева иль дерево?И переплетаются руки и кроны,И лиственное не отделимо от девьего.

Как в изображенье какого-то мифа,Порывистое изгибание стана,И драка, и переполох, и шумихаС угоном невест, с похищением стада.

Она возникает внезапно и резкоВ неоновых вспышках грозы оголтелой,Неведомо как уцелевшая фрескаНочного борения дерева с девой.

С минуту во тьме утопают два тела,И снова, как в запечатленной искусствомКартине, является вечная тема —Боренья и ребер, ломаемых с хрустом.

Красная осень

Внезапно в зелень вкрался красный лист,Как будто сердце леса обнажилось,Готовое на муку и на риск.

Внезапно в чаще вспыхнул красный куст,Как будто бы на нем расположилосьДве тысячи полураскрытых уст.

Внезапно красным стал окрестный лесИ облако впитало красный отсвет.Светился праздник листьев и небесВ своем спокойном благородстве.

И это был такой большой закат,Какого видеть мне не доводилось.Как будто вся земля переродилась —И я по ней шагаю наугад.

Таланты

Их не ждут. Они приходят сами.И рассаживаются без спроса.Негодующими голосамиЗадают неловкие вопросы.

И уходят в ночь, туман и сыростьСтранные девчонки и мальчишки,Кутаясь в дешевые пальтишки,Маменьками шитые навырост.

В доме вдруг становится пустынно,И в уютном кресле неудобно.И чего-то вдруг смертельно стыдно,Угрызенью совести подобно.

И язвительная умудренностьВдруг становится бедна и бренна.И завидны юность и влюбленность,И былая святость неизменна.

Как пловец, расталкиваю ставниИ кидаюсь в ночь за ними следом,Потому что знаю цену давнимНашим пораженьям и победам…

Приходите, юные таланты!Говорите нам светло и ясно!Что вам — славы пестрые заплаты!Что вам — низких истин постоянство!

Сберегите нас от серой прозы,От всего, что сбило и затерло.И пускай бесстрашно льются слезыУмиленья, зависти, восторга!

Болдинская осень

Везде холера, всюду карантины,И отпущенья вскорости не жди.А перед ним пространные картиныИ в скудных окнах долгие дожди.

Но почему-то сны его воздушны,И словно в детстве — бормотанье, вздор.И почему-то рифмы простодушны,И мысль ему любая не в укор.

Какая мудрость в каждом сочлененьеСогласной с гласной! Есть ли в том корыстьИ кто придумал это сочиненье!Какая это радость — перья грызть!

Быть, хоть ненадолго, с собой в согласьеИ поражаться своему уму!Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?Ей-богу, Пушкин, все равно кому!

И за полночь пиши, и спи за полдень,И будь счастлив, и бормочи во сне!Благодаренье богу — ты свободен —В России, в Болдине, в карантине…

Заболоцкий в Тарусе

Мы оба сидим над Окою,Мы оба глядим на зарю.Напрасно его беспокою,Напрасно я с ним говорю!

Я знаю, что он умирает,И он это чувствует сам,И память свою умеряет,Прислушиваясь к голосам,

Присматриваясь, как к находке,К тому, что шумит и живет…А девочка-дочка на лодкеДалеко-далеко плывет.

Он смотрит умно и степенноНа мерные взмахи весла…Но вдруг, словно сталь из мартена,По руслу заря потекла.

Он вздрогнул… А может, не вздрогнул,А просто на миг прерваласьИ вдруг превратилась в тревогуМеж нами возникшая связь.

Я понял, что тайная повесть,Навеки сокрытая в нем,Писалась за страх и за совесть,Питалась водой и огнем.

Что все это скрыто от близкихИ редко открыто стихам…На соснах, как на обелисках,Последний закат полыхал.

Так вот они — наши удачи,Поэзии польза и прок!..— А я не сторонник чудачеств,—Сказал он и спичку зажег.

Матадор

Скорей, скорей! Кончай игруИ выходи из круга!Тебе давно не по нутруИграть легко и грубо.

Пока злащеный рог быкаТебя не изувечилПод исступленный свист райкаИ визг жестоких женщин,

Пока убийцею не стал.Покуда ножевогоКлинка мерцающий металлНе поразил живого —

Беги! Кончай игру! Скорей!Ты слышишь, как жестокоСопенье вздыбленных ноздрей,Как воет бычье око!..

…Ты будешь жить на берегуВ своей простой лачуге,Не нужный прежнему врагу,Забыв о прежнем друге.

И только ночью волн возняНапомнит гул, арену.И будет нож дрожать, дразня,На четверть вбитый в стену…

Дом-музей

Потомков ропот восхищенный,

Блаженной славы Парфенон!

…производит глубокое…

Заходите, пожалуйста. ЭтоСтол поэта. Кушетка поэта.Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.Это штора — окно прикрывать.Вот любимое кресло. ПокойныйБыл ценителем жизни спокойной.

Это вот безымянный портрет.Здесь поэту четырнадцать лет.Почему-то он сделан брюнетом.(Все ученые спорят об этом.)Вот позднейший портрет — удалой.Он писал тогда оду «Долой»И был сослан за это в Калугу.Вот сюртук его с рваной полой —След дуэли. Пейзаж «Под скалой».Вот начало «Послания к другу».Вот письмо: «Припадаю к стопам…»Вот ответ: «Разрешаю вернуться…»Вот поэта любимое блюдце,А вот это любимый стакан.

Завитушки и пробы пера.Варианты поэмы «Ура!»И гравюра: «Врученье медали».Повидали? Отправимся дале.Годы странствий. Венеция. Рим.Дневники. Замечанья. Тетрадки.Вот блестящий ответ на нападкиИ статья «Почему мы дурим».Вы устали? Уж скоро конец.Вот поэта лавровый венец —Им он был удостоен в Тулузе.Этот выцветший дагерротип —Лысый, старенький, в бархатной блузеБыл последним. Потом он погиб.

Здесь он умер. На том канапе,Перед тем прошептал изреченьеНепонятное: «Хочется пе…»То ли песен? А то ли печенья?Кто узнает, чего он хотел,Этот старый поэт перед гробом!

Смерть поэта — последний раздел.Не толпитесь перед гардеробом…

Белые стихи