Шарль Бодлер - Цветы зла
XCIII. Неотвратимое
IИдея, Форма, СуществоНизверглись в Стикс, в его трясину,Где Бог не кинет в грязь и в тинуЧастицу света своего.
Неосторожный Серафим,Вкусив бесформенного чары,Уплыл в бездонные кошмары,Тоской бездомности томим.
И он в предсмертной маетеСтремится одолеть теченье,Но все сильней коловерченьеИ вой стремнины в темноте.
Он бьется в дьявольской сети,Он шарит, весь опутан тиной,Он ищет свет в норе змеиной,Он путь пытается найти.
И он уже на край ступилТой бездны, сыростью смердящей,Где вечной лестницей сходящийИдет без лампы, без перил,
Где, робкого сводя с ума,Сверкают чудищ липких зраки,И лишь они видны во мраке,И лишь темней за ними тьма.
Корабль, застывший в вечном льду,Полярным скованный простором,Забывший, где пролив, которымПриплыл он и попал в беду!
– Метафор много, мысль одна:То судьбы, коим нет целенья,И злое дело, нет сомненья,Умеет делать Сатана.
IIО, светлое в смешенье с мрачным!Сама в себя глядит душа,Звездою черною дрожаВ колодце Истины прозрачном.
Дразнящий факел в адской мглеИль сгусток дьявольского смеха,О, наша слава и утеха —Вы, муки совести во Зле![102]
XCIV. Часы
Часы! угрюмый бог, ужасный и бесстрастный,Что шепчет: «Вспомни все!» и нам перстом грозит, —И вот, как стрелы – цель, рой Горестей пронзитДрожащим острием своим тебя, несчастный!
Как в глубину кулис – волшебное виденье,Вдруг Радость светлая умчится вдаль, и вотЗа мигом новый миг безжалостно пожретВсе данные тебе судьбою наслажденья!
Три тысячи шестьсот секунд, все ежечасно:«Все вспомни!» шепчут мне, как насекомых рой;Вдруг Настоящее жужжит передо мной:«Я – прошлое твое; я жизнь сосу, несчастный!»
Все языки теперь гремят в моей гортани:«Remember, еstо memоr» говорят;О, бойся пропустить минут летящих ряд,С них не собрав, как с руд, всей золотой их дани!
О, вспомни: с Временем тягаться бесполезно;Оно – играющий без промаха игрок.Ночная тень растет, и убывает срокВ часах иссяк песок, и вечно алчет бездна.
Вот вот – ударит час, когда воскликнут грозноТобой презренная супруга, Чистота,Рок и Раскаянье (последняя мечта!):«Погибни, жалкий трус! О, поздно, слишком поздно!»[103]
ПАРИЖСКИЕ КАРТИНЫ
ХСV. Пейзаж
Чтоб целомудренно слагать мои эклоги,Спать подле неба я хочу, как астрологи, —Из окон чердака, под мирный лепет снов,Гуденью важному внимать колоколов.Там, подперев щеку задумчиво рукою,Увижу улицу я с пестрой суетою,И мачт Парижа – труб необозримый лес,И ширь зовущих нас к бессмертию небес.Отрадно сквозь туман следить звезды рожденье,В завешенном окне лампады появленье,И дыма сизого густые пелены,И чары бледные колдующей луны.Там будут дни мои неслышно течь за днями.Когда ж придет зима с докучными снегами,Все двери, входы все закрою я гостямИ чудные дворцы в ночи моей создам!И буду грезить я о горизонтах синих,О сказочных садах, оазисах в пустынях,О поцелуях дев небесной красоты,О всем, что детского бывает у мечты.Пусть под окном моим мятеж тогда бушует, —Меня он за трудом любимым не взволнует:В искусство дивное всецело погружен —По воле вызывать весны волшебный сон,Из сердца извлекать я буду волны света,Из мыслей пламенных – тепло и роскошь лета.[104]
XCVI. Солнце
В предместье, где висит на окнах ставней ряд,Прикрыв таинственно-заманчивый разврат,Лишь солнце высыплет безжалостные стрелыНа крыши города, поля, на колос зрелый —Бреду, свободу дав причудливым мечтам,И рифмы стройные срываю здесь и там;То, как скользящею ногой на мостовую,Наткнувшись на слова, сложу строфу иную.
О, свет питательный, ты гонишь прочь хлороз,Ты рифмы пышные растишь, как купы роз,Ты испарить спешишь тоску в просторы свода,Наполнить головы и ульи соком меда;Ты молодишь калек разбитых, без концаСердца их радуя, как девушек сердца;Все нивы пышные тобой, о Солнце, зреют,Твои лучи в сердцах бессмертных всходы греют.
Ты, Солнце, как поэт, нисходишь в города,Чтоб вещи низкие очистить навсегда;Бесшумно ты себе везде найдешь дорогу —К больнице сумрачной и к царскому чертогу![105]
XCVII. Рыжей нищенке
Белая девушка с рыжей головкой,Ты сквозь лохмотья лукавой уловкойВсем обнажаешь свою нищетуИ красоту.
Тело веснушками всюду покрыто,Но для поэта с душою разбитой,Полное всяких недугов, оноЧары полно!
Носишь ты, блеск презирая мишурный,Словно царица из сказки – котурны,Два деревянных своих башмака,Стройно-легка.
Если бы мог на тебе увидать яВместо лохмотьев – придворного платьяСкладки, облекшие, словно струи,Ножки твои;
Если бы там, где чулочек дырявыйЩеголей праздных сбирает оравы,Золотом ножку украсил и сжалТонкий кинжал;
Если б, узлам непослушны неровным,Вдруг, обнажившись пред взором греховным.Полные груди блеснули хоть разПарою глаз;
Если б просить ты заставить умелаВсех, кто к тебе прикасается смело,Прочь отгоняя бесстрашно вокругШалость их рук;
Много жемчужин, камней драгоценных,Много сонетов Бело совершенныхСтали б тебе предлагать без концаВерных сердца;
Штат рифмачей с кипой новых творенийСтал бы тесниться у пышных ступеней,Дерзко ловил бы их страстный зрачокТвой башмачок;
Вкруг бы теснились пажи и сеньоры,Много Ронсаров вперяли бы взоры,Жадно ища вдохновения, в твойПышный покой!
Чары б роскошного ложа таилиБольше горячих лобзаний, чем лилий,И не один Валуа в твою властьМог бы попасть!
Ныне ж ты нищенкой бродишь голодной,Хлам собирая давно уж негодный,На перекрестках продрогшая всяРобко прося;
На безделушки в четыре сантимаСмотришь ты с завистью, шествуя мимо,Но не могу я тебе, о прости!Их поднести!
Что же? Пускай без иных украшений.Без ароматов иных и каменийТощая блещет твоя нагота,О красота![106]
XCVIII. Лебедь
Виктору Гюго
IЯ о тебе одной мечтаю, Андромаха,Бродя задумчиво по новой Карусель,Где скудный ручеек, иссякший в груде праха,Вновь оживил мечту, бесплодную досель.
О, лживый Симоис, как зеркало живоеТы прежде отражал в себе печаль вдовы.Где старый мой Париж!.. Трудней забыть былое,Чем внешность города пересоздать! Увы!..
Я созерцаю вновь кругом ряды бараков,Обломки ветхие распавшихся колонн,В воде зацветших луж ищу я тленья знаков,Смотрю на старый хлам в витринах у окон.
Здесь прежде, помнится, зверинец был построен;Здесь – помню – видел я среди холодной мглы,Когда проснулся Труд и воздух был спокоен,Но пыли целый смерч взвивался от метлы,
Больного лебедя; он вырвался из клеткиИ, тщетно лапами сухую пыль скребяИ по сухим буграм свой пух роняя редкий,Искал, раскрывши клюв, иссохшего ручья.
В пыли давно уже пустого водоемаКупая трепет крыл, все сердце истомивМечтой об озере, он ждал дождя и грома,Возникнув предо мной, как странно-вещий миф.
Как муж Овидия, в небесные просторыОн поднял голову и шею, сколько мог,И в небо слал свои бессильные укоры —Но был небесный свод насмешлив, нем и строг.
IIПариж меняется – но неизменно горе;Фасады новые, помосты и леса,Предместья старые – все полно аллегорийДля духа, что мечтам о прошлом отдался.
Воспоминания, вы тяжелей, чем скалы;Близ Лувра грезится мне призрак дорогой,Я вижу лебедя: безумный и усталый,Он предан весь мечте, великий и смешной.
Я о тебе тогда мечтаю, Андромаха!Супруга, Гектора предавшая, увы!Склонясь над урною, где нет святого праха,Ты на челе своем хранишь печаль вдовы;
– О негритянке той, чьи ноги тощи, босы:Слабеет вздох в ее чахоточной груди,И гордой Африки ей грезятся кокосы,Но лишь туман встает стеною впереди;
– О всех, кто жар души растратил безвозвратно,Кто захлебнуться рад, глотая слез поток,Кто волчью грудь Тоски готов сосать развратноО всех, кто сир и гол, кто вянет, как цветок!
В лесу изгнания брожу, в тоске упорный,И вас, забытые среди пустынных вод,Вас. павших, пленников, как долгий зов валторны,Воспоминание погибшее зовет.[107]
XCIX. Семь стариков
