Поль Верлен - Шарль Бодлер

Поль Верлен

Шарль Бодлер

Вступление Елизаветы Аль-Фарадж

Предлагаемая читателям статья была написана в 1865 году и тогда же опубликована в трех выпусках журнала «Л’Ар». Ее автор был еще малоизвестным литератором — ему исполнился 21 год — и до эссе о Бодлере успел опубликовать только два стихотворения. То, что он делает первые шаги в литературном мире с именем Бодлера на устах, — отнюдь не случайность: молодой поэт был давним почитателем автора «Цветов зла». Как пишет сам Верлен, в возрасте четырнадцати лет он проглотил первое издание «Цветов зла», не поняв в этих стихах ничего, кроме того, что в них говорится о чем-то запретном и извращенном, да и само название сборника Верлен — в силу ли невнимательности или свойственной возрасту наивности — принял за «Цветы мая» («Fleursdu mai»). Многое запомнилось тогда Верлену наизусть, Бодлер стал для него примером для подражания, и это влияние, как позднее признает Верлен в «Исповеди», с течением времени становилось только отчетливее и осмысленнее. В заглавие своего первого поэтического сборника «Сатурнические стихи» (1866) Верлен ввел эпитет, которым сам Бодлер охарактеризовал «Цветы зла»: «эта… сатурническая, оргиастическая и меланхоличная книга». Да и сами «Сатурнические стихи» были восприняты современниками как вариации на бодлеровские мотивы (Барбе д’Оревильи даже назвал Верлена «Бодлером-пуританином, лишенным бодлеровского таланта»). 2 сентября 1867 года Верлен присутствует на похоронах Бодлера и пишет об умершем поэте небольшую заметку, где в свойственных жанру выражениях характеризует его как «выдающегося писателя и великого поэта», отмечает «исключительную чистоту его стиля, блистательность и <…> легкость его стиха», «силу и изысканность его воображения» и помещает Бодлера среди самых славных поэтов эпохи.

Не только Верлен вел свою литературную генеалогию от Бодлера. Автор «Цветов зла» и сам был осведомлен о поколении молодых поэтов, для которых его поэзия стала знамением новой литературной эпохи. Знал Бодлер и о заметке Верлена из «Л’Ар»; своими впечатлениями о ней он делится в письме матери:

Этим молодым людям не отказать в даровании, но сколько же глупости! Какие преувеличения и какое юношеское самодовольство! Уже несколько лет я замечал то здесь, то там подражания, и это меня тревожило. Я не знаю ничего более компрометирующего, чем подражатели; больше всего я люблю быть один. Но это невозможно; кажется, что школа Бодлера существует.

Как бы там ни было, статья Верлена — важная веха в его собственной поэтической биографии, но также и этап в восприятии бодлеровского наследия. На момент ее выхода в свет критические реплики на «Цветы зла» были немногочисленными. Однако в начале 1860-х годов появляется сразу несколько существенных публикаций: Леконт де Лиль в 1861-м, Готье в 1862-м, Суинберн в 1864-м и Верлен в 1865-м посмотрели на поэзию Бодлера другими, более внимательными к поэтической форме и смыслу, глазами. В этой плеяде Верлен был самым младшим. Отмечая у Бодлера черты, близкие ему самому, он оказался своего рода глашатаем новой поросли поэтов, выходящих в тот момент на литературную сцену под знаком симпатии к поэтике «Цветов зла».

I

Заговорите о Бодлере с кем-нибудь из круга тех ста пятидесяти парижан-любителей, которые по наивности своей все еще читают поэзию, и вы, несомненно, услышите в ответ избитое: «Шарль Бодлер? Постойте-ка. Ах, да, это тот самый, который воспевал падаль!». Не смейтесь. Мне так сказал один «художник», а другой — очень может быть, что и вы, читатель…

Вот так создается репутация поэта в беспримерно духовной стране, имя которой — Франция. История известная. Впрочем, то же приключилось с «Желтыми лучами», безусловно, лучшим из стихотворений в замечательном сборнике «Жозеф Делорм», которое по глубине меланхолии и силе экспрессии я ставлю несравненно выше стенаний Ламартина и прочих. Тогда публика и критика отпускали весьма тонкие шутки по поводу бедного Вертера, студента-медика, — здесь я позволил себе воспользоваться ошеломляюще-метким выражением нашего поэтичного мсье Гизо[1].

Публика одинакова во все времена. Критики — признаем это — лучше осознают свой долг, состоящий не в том, чтобы подвывать, угождая вкусам публики, а чтобы привести эту враждебную или безразличную толпу к подлинным ценностям искусства и поэзии, хочет она того или нет. Публика подобна дурно воспитанному ребенку, которого необходимо исправлять.

II

Глубочайшая оригинальность Шарля Бодлера кроется, на мой взгляд, в его манере представлять современного человека; под этим понятием — современный человек, — по причине, которая вскоре будет выяснена, я не подразумеваю человека морального, политического и общественного. Речь здесь идет о современном человеке из плоти и крови, который был создан изысками нашей цивилизации, о современном человеке с его обостренными и вибрирующими чувствами, с его изощренным умом, с его мозгом, напитанным табаком, с его кровью, воспламененной алкоголем, одним словом, об истинном bilio-nerveux[2], как сказал бы И. Тэн. Эту, так сказать, индивидуальность чувств Шарль Бодлер, я повторяю, представляет в типическом аспекте, выводя, если угодно, героя века. В некоторых строках «Цветов зла» эта индивидуальность получила столь яркое проявление, что ничего подобного вы не найдете нигде, даже у Г. Гейне. Поэтому я считаю, что историк нашего времени, дабы не оказаться поверхностным, должен внимательно и благоговейно пролистать эту книгу, квинтэссенцию нашей эпохи, воплощение ее наиболее характерных черт. В доказательство возьмем для начала любовные стихотворения в «Цветах зла». Каким же образом автор выражает любовное чувство, это восхитительнейшее из общих мест, которое облекалось во все возможные поэтические формы? Подобно язычнику, как Гёте, христианину, как Петрарка, или ребенку, как Мюссе? Ничего подобного у него нет, и в этом его великая заслуга. Рассуждать о вечных темах, будь то идеи или чувства, не повторяя того, что было сказано ранее, — вот в чем, наверное, будущее поэзии и, уж во всяком случае безусловно, именно это отличает истинных поэтов от второстепенных. Любовь в стихах Ш. Бодлера — это любовь парижанина XIX века, нечто лихорадочное и вместе с тем рассудочное; страсть здесь перемежается размышлениями, и если временами нервы одерживают верх над разумением, усиливая воздействие чувств, то знаменитое nescio quid amarum[3] Лукреция, которое есть не что иное, как непреодолимая тяга души к вечно ускользающему идеалу, без устали нашептывает на ухо одержимому свой беспощадный призыв к порядку. Но сумел ли я четко выразить свою мысль? Быть может, несколько цитат сделают ее яснее:

«Откуда скорбь твоя? Зачем ее волнаВзбегает по скале, чернеющей отвесно?»— Тоской доступной всем, загадкой всем известнойИсполнена душа, где жатва свершена.

Сдержи свой смех, равно всем милый и понятный,Как правда горькая, что жизнь — лишь бездна зла;Пусть смолкнет, милая, твой голос, сердцу внятный,Чтоб на уста печать безмолвия легла.

Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно светаИ чьи улыбчивы невинные уста, —Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои тенета?

Но пусть мой дух пьянит и ложная мечта!И пусть утонет взор в твоих очах лучистых,Вкушая долгий сон во мгле ресниц тенистых.

Когда, горя, влетит к распутникам восход,Все пожирая вкруг огнем багрово-рыжим,То, мщением грозя и гневной тайной движим,В животном сонном, злом вдруг Ангел восстает.

Над тем, кто в грязь упал, мечтающем средь мук,Дух чистой синевой и высью поднебеснойРазверзнет глубину и манит, словно бездной…Так, Божество мое, мой светоносный друг,

Над прахом и золой попоек безотрадныхТвои черты светлей, чудесней всех стократ,Встают передо мной, без устали парят;

Так застит свет дневной мерцанье плошек чадных,Так ясный призрак твой, победно тьму круша,Как солнца вечный диск сверкает, о Душа![5]

И, наконец, в этом знаменитом и столь плохо понятом стихотворении «Падаль», автор, ужасающе и вместе с тем блистательно описав «гордый остов», обращается к своей возлюбленной и заканчивает тремя поразительными строфами, в которых любовь в своем поиске идеала оказывается сильнее смерти. Прочтите лучше эти изысканные строки:

Но вспомните, и вы, заразу источая,Вы трупом ляжете гнилым,Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,И вы сгниете до костей,Одетая в цветы под скорбные моленья,Добыча гробовых гостей.Скажите же червям, когда начнут, целуя,Вас пожирать во тьме сырой,Что тленной Красоты навеки сберегу яИ форму, и бессмертный строй[6].

Здесь в нашем поэте предстает спиритуалистическая сторона любви. Притом чувственная и даже животная ее сторона описана не менее талантливо; однако по причинам, понятным всем моим читательницам, «желающим, чтобы к ним относились почтительно», следует воздержаться от цитирования других стихотворений этого цикла, вопреки требованиям справедливости и симметрии; я ограничусь ссылкой на стихотворения XXII, XXIII, XXIV, XXVIII, XXXII, и XLIX из второго издания «Цветов зла» и, в особенности, на сонет LXIV, в котором вы найдете следующие великолепные стихи о гордости и разочаровании: