Георгий Раевский - Одинокий прохожий
«Как от роду слепым сказать о белом цвете…»
Как от роду слепым сказать о белом цвете:Что он, как молоко? Как снег? Как полотно?И разве объяснишь ты, что такое — ветер,На ветку показав, стучащую в окно?
Но очевидностью прямого откровеньяПорой, как молнией, душа поражена,И совершенный слух, и огненное зренье,Как некий чудный дар, в себе несет она.
И сразу гаснет свет. И ропотом, и мглоюМы вдруг окружены. Лишь память шепчет нам:Вот здесь дорога шла, за этою стеною,Здесь был крутой обрыв, а небо было — там.
«В час, когда душа устанет…»
В час, когда душа устанетСредь пустыни бытия,Видеть зорко перестанет,И один останусь я,
И подступит мрак унылыйК сердцу на исходе дня, —О, тогда своею силойОсените вы меня,
Будьте здесь, со мною, друга,Неба светлые сыны,Пребывающие в кругеРадости и тишины.
«Сядь сюда, ко мне — и вместе…»
Сядь сюда, ко мне — и вместеТех мы вспомним в этот час,О судьбе которых вестиБольше не дойдут до нас.
Долго будут дни за днямиВереницею идти,Вслед за летними дождямиЗимние шуметь дожди, —
И нигде мы их не встретим,Сколько бы ни жили лет,Никогда уж не ответимИм на дружеский привет.
Горьким опытом разлукиВсе богаче мы с тобой.Подадим друг другу руки!Я хотел бы всей душой,
Сколько бы ни оставалосьИспытаний впереди,Неистраченную жалостьНа живых перенести.
«Лесная просека переходила…»
Лесная просека переходилаВ заглохшую дорогу, с колеями.Поросшими травой давно не смятой.Уже смеркалось. Где-то в глубинеДеревья тихо-тихо начиналиСвое вечернее богослуженье,И солнца красноватые лучиЛожились на вершины и на ветви.Стук топора, совсем не нарушавшийОкрестной тишины — так равномерноОн раздавался в самом сердце леса, —Вдруг оборвался, — и немного позжеТяжелый гул протяжно прокатилсяИ замер в чаше. Мы остановились,Прислушиваясь к новой тишине.
Смерть дерева… Внизу, на лесопильне,Где длинными и гладкими рядамиЛежат смолою дышащие доски,Певучая пила его распилит.На что пойдет оно? На грубый стол:В трактире деревенском забулдыгаВдруг о него пивною хватит кружкойИ заорет неистовую песню.А может быть, — на мачту: с легким плескомОднообразно зарокочут волны,И свежий ветер запоет в снастях,И серебристая забьется рыбаПо доскам дна, упруго изгибаясь.А может быть, оно пойдет на крест.И тихого прямого человекаПод ним положат, — и зимой и летомСовсем один, под тем же самым небомВсе будет крест стоять простым и строгимНапоминанием о тишине.
«Не вся ушла из мира тишина…»
Не вся ушла из мира тишина:Над синей гладью озера лесного,Средь сосен вечереющих она,И на горе, подъемлющей сурово,Как бы земли и неба на краюВершину одинокую свою!
Но есть другой, торжественный покой:Сердца людей в редчайшие мгновеньяОн посещает и несет с собойМолчание, похожее на пенье.На языке таинственном мы с нимО самом сокровенном говорим.
«Сплошной и непрерывной чащей…»
Сплошной и непрерывной чащейВплотную вдоль всего путиШел лес, большой и настоящий.И вдруг — просвет. Там, впереди,
Открылся нам на отдаленьеСпокойный поворот реки,Открылось синее теченьеИ золотые тростники.
Там, в небе позднем и холодном,Молчанье полное храня,Шла туча с грузом благороднымПередзакатного огня.
И медленно и величавоС ее большого корабляТекли лучи вечерней славыНа отдаленные поля.
«Мне нравится покатый этот холм…»
Мне нравится покатый этот холм,Два-три спокойных дерева на нем;Они едва кивают мне главой,Полны своею смутной тишиной,И как поток бесшумного дождя,Сквозь них течет вечерняя заря,И пятна света, молча по землеПеремещаясь, уступают мгле.
«Еще на зеленеющих равнинах…»
Еще на зеленеющих равнинах,Под колокольчиков легчайший звон,Пасутся овцы; крыльев голубиныхПрозрачный воздух шумом оглашен.
И ничего не чуют их сердечки:Волк молча подбирается к овечке,И острым круглым глазом свысокаВысматривает ястреб голубка.
И ты будь грубым, юноша, вступаяВ железный круг земного бытия:Тогда тебя и волчья примет стаяК себе, и ястребиная семья.
А жалобы безвинных, — вздор и бредни!Не первый ты, поверь, и не последний.А жалкий голос совести твоейЧем ты скорей придушишь, — тем верней.
«Если бы знали мы, что нам дано…»
Если бы знали мы, что нам дано,Сколько мы сделали, сколько осталось, —Как дорогое, густое вино,Сердце бы нам переполнила жалость:
К людям и зверям, и птицам морским,К лодке рыбачьей на старом причале,К дому земному и к дыму над ним.Если бы помнили, если бы знали, —
Легче бы стало дышать и теплейВ мире суровом, и темном, и грешном…Нет, никогда, никогда не жалей,И не стыдись, и не бойся быть нежным.
«Возвращается птица в святые селенья…»
Возвращается птица в святые селенья:В клюве — ветка, на крыльях — цветочная пыль;И опять низлетает, воздушною теньюЧуть волнуя и нивы, и вольный ковыль.
В этом радостном, в этом двойном сочетаньеНезабытого неба с цветущей землейСловно вычерчен твой, дорогое созданье,Путь, исполненный мирной, большой тишиной.
Оттого так цветы тебя любят и птицы,Оттого при одной только встрече с тобойОзаряются бледные, хмурые лицаБлагодарной улыбкой и светлой слезой.
Бегство в Египет
Бесплодные места. Пустынно светитБагровым кругом солнце с высоты,И заметает аравийский ветерСледы копыт и ног босых следы.
Под невысокой пальмой у колодцаРасположились. В узкий водоемСтруя воды с холодным шумом льется.За пьющим с наслаждением ослом
Следит Иосиф, прочь его отводит;Тот фыркает и все глядит туда,Слегка ушами длинными поводит,И каплет с морды бархатной вода.
Под сенью пальмы, притомясь от зною,Мать задремала, тихо спит дитя,Склонилось дерево над головою,Широким зонтиком чуть шелестя.
Поодаль, возле сброшенной поклажи,Осел затих. Уж вечереет день.Один лишь ангел все стоит на страже,И на песке сияет крыльев тень.
Никодим
…Был некто, именем Никодим, один из начальников
иудейских. Он пришел к Иисусу ночью.
Иоанн. З.
Простых людей бесхитростные тяжбыИ грубый быт. «Он первый!» — «Он ударил…»— «Мой дом» — «Мои волы» — «Моя пшеница».Придя домой, он с наслажденьем сбросилС себя весь этот груз обид и жалоб,Как плащ, отяжелевший от дождя,И сел на лавку. Теплый пар над миской,Слова молитвы, трапеза и отдых,Заботливый уклад неторопливойИ крепкой жизни. Молча за работуЖена уселась, медленно клубокРазматываться начал мягкой шерсти.Совсем стемнело. Свежестью вечернейИз сада потянуло. СиротливыйЗвенящий звук донесся с вышиныИ замер. «Журавли летят на север —Жена сказала. — Никодим, ты спишь?»Он слышал, как она тихонько вышлаИ притворила дверь. Тогда широкоРаскрыв глаза, он посмотрел во мглу,Прихлынувшую к дому, — и опятьВ который раз за эти дни — такаяВнезапная и страшная тревогаСдавила сердце, что почти со стономОн встал. И несколько минут стоялБез всякого движенья, напряженноПрислушиваясь к тишине. И вдруг,Как будто бы его толкнуло что-то,Он вышел из дому и побежал,Всё ускоряя шаг, и мрак и ветерЕму навстречу бросились, и листья,Шершаво задевая лоб и руки,Незримо зашумели вкруг него.Он выбежал из рощи на дорогу,Свернул направо, и почти невольноЗамедлил шаг: там, из-под щели двериВиднелась узкая полоска света.Он сам не помнил, сколько он стоял,Не отрывая глаз от этой узкойИ тоненькой полоски, прижимаяНевольно руки к сердцу, чтоб унятьЕго биенье. Наконец он постучался.И сразу всё: растерянность, тревога,И нарастающее напряженье,Всё рухнуло, когда тот самый голосСказал ему: Войди. И он вошел.До самой смерти он ее запомнил,Ту комнату. Налево в полумракеСпал юноша; прядь золотых волосЛежала на щеке, ее пороюЧуть колебало спящего дыханье.Еще запомнил он ночной светильник,И на столе свои большие руки,И глиняный кувшин чуть-чуть поодаль,И тишину: такую тишину,Что мотылек, влетев, не закружилсяВокруг огня, но сел, расправил крылья,И осторожно вылетел во мрак.
Петр
