Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Кажется, её звали Эмилия – в стихах Батюшкова она выведена под этим именем.
При расставании все плакали. Мать девушки явно была не против, чтоб та вышла замуж за русского дворянина.
…Похоже, он всё-таки её соблазнил.
Но дома Батюшкова захватили иные дела.
Мало того, что отец был рассержен из-за самовольного ухода сына на войну; тут ещё, в связи с новым браком отца, началась отвратительная тяжба с разделом имущества.
До мая 1808 года (пока не наступит 21 год) Батюшков не мог вступить во владение именьем.
У Николая Львовича обнаружился склероз, дочери его – сёстры Константина – всерьёз переживали, что новая жена воспользуется ситуацией и завладеет всем наследством.
Всё это было крайне неприятно.
Батюшков и его сёстры переехали из отцовского в материнское имение – Хантоново, на краю Новгородской губернии.
Денег всё время не хватало, приходилось занимать. Биограф Батюшкова В.Копелев сосчитал, что в архивах сохранилось более ста долговых расписок поэта на самые разные суммы: от двух тысяч до четырёх рублей восьми копеек.
В сентябре 1807 года государь распускает ополчение.
Батюшков решает остаться в армии и переводится в лейб-гвардии Егерский полк (там служил Петин) в звании прапорщика.
20 мая, спустя почти год после сражения, Батюшков награждён орденом Святой Анны III степени в воздаяние личной храбрости; цитируем наградной рескрипт:
…Вы, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью… сие послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы вашей.
Пребываю вам благосклонный Александр.
Военный министр: Аракчеев.
В июне 1808 года отцовское имение наконец разделят. Батюшков мог бы успокоиться, выйти в отставку, писать, но вместо этого осенью 1808 года он вновь, как и велел государь, собирается в поход.
9 февраля 1808 года российские войска пересекли шведскую границу в Финляндии. Как независимого государства Финляндии тогда не существовало; по сути, Россия собиралась аннексировать часть Швеции.
В сентябре 1808 года Батюшков отправляется вослед за своим батальоном. Приехал, но в пути измотался так, что свалился в лихорадке – пролежал семь дней.
На седьмой день роту, где служил Батюшков, поднимают по тревоге. В тот день случился бой у кирки Иденсальми: больной, едва не в полубреду, идёт к месту боя – Батюшков был в резерве, в самую гущу не попал, но поучаствовал. Выздоровел под звуки пальбы и крики убивающих друг друга людей.
Через неделю – ещё одно дело. Шведы проникли прямо в лагерь, где стояли русские, началась ночная резня. Но быстро подогнали подкрепление – и отрезали путь шведов к отступлению.
Петин – тот самый его товарищ ещё по прошлому походу, – принимал участие в лесной рукопашной схватке. Из леса его вынесли на плаще, раненного в ногу.
Шведов выбили.
Батюшков, не оказавшийся в силу объективных причин плечом к плечу рядом с товарищем (его подняли, когда подкрепление уже ушло в бой), потом будет иронизировать над собою в стихах: мол, пока вы там резали и кололи друг друга, «Я геройскими руками… / ужин вам приготовлял». (Причём в первом варианте вместо ужина было: «…фляжку с водкой осаждал».)
Всю зиму Батюшков проведёт в финском походе; уже без закадычного своего Петина.
Холодища, «куда ни обратишь взоры – везде, везде встречаешь воды или камни» – мы цитируем Батюшкова, – но сам же признаётся, что именно там был счастлив. Война же! Что тут непонятного.
«Войско расположилось; всё приходит в движение: пуки зажжённой соломы, переносимые с одного места на другое, пылающие костры хвороста, древние пни и часто целые деревья, внезапно зажжённые, от которых густой дым клубится и восходит до небес: одним словом, движение ратных снарядов, ржание и топот коней, блеск оружия, и смешанные голоса воинов, и звуки барабана и конной трубы, – всё это представляет зрелище новое и разительное! Вскоре гласы умолкают; огонь пылающих костров потухает; ратники почили, и прежнее безмолвие водворилось: изредка прерываемо оно шумом горного водопада или протяжными откликами часовых, расположенных на ближних вышинах против лагеря неприятельского…»
«Теперь всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы. Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединённые кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водружённые, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдалённых от родины, кажется, говорит мимоидущему воину: и тебя ожидает победа – и смерть!»
Чего больше в этих словах? Печали – или высокого человеческого стоицизма, знания о предопределённости и готовности к любому исходу? Пожалуй, всё-таки второго; в конце концов, Батюшков сам пишет о том, что воспоминания его и скорбны, и – сладостны.
Позже он говорил: «Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? Несколько наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними и терзаний честолюбия… Мы умираем, но зато память о нас живёт долго в сердце друзей, не помрачённая ни одним облаком…»
Глупые люди потом назовут это «войнобесием». А за этим стоит великолепное античное спокойствие. Правильные книги читал Батюшков в дедовском доме.
В составе корпуса князя Петра Ивановича Багратиона Батюшков участвует в героическом рейде российской армии по Ботническому заливу к Аландскому архипелагу с целью принудить шведов к капитуляции. Поход начался в первые дни марта 1809 года и был крайне труден – дни и ночи по льду, в холоде и сырости.
Другой участник того похода, уланский корнет и будущий литератор Фаддей Булгарин, так вспоминал об этом: «С первого шага в замёрзшее море открылись трудности, которые для всякого, кроме Русского войска, показались бы непреоборимыми. Свирепствовавшая в сию зиму жестокая буря, сокрушив толстый лёд на Кваркене, разметала оный на всём его пространстве огромными льдяными обломками, которые, подобно диким утёсам, возвышались в разных направлениях, то пресекая путь, то простираясь вдоль оного. Вдали сии гряды льдин представляли необыкновенное зрелище: казалось, будто волны морские замерли мгновенно в минуту сильной зыби. Трудности похода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать их на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем. Пот лился с чела воинов от излишнего напряжения сил, и в то же время пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни. Кругом представлялись ужасные следы разрушения и сии, так сказать, развалины моря напоминали о возможности нового переворота».
«Аланды оборонял 10-тысячный корпус генерала Диобельна, – пишет историк Алексей Шишов. – При появлении русских шведы, не ожидавшие от противника такой дерзости под конец зимы на Балтийском море, стали отходить на остров Большой Аланд, чтобы оттуда налегке бежать по льду к берегам Швеции».
Багратион отчитывался в донесении: «…Тщетно полагал неприятель остановить наступление многими и большими засеками, в густоте лесов проделанными. Русские войска обошли их и, переходя необозримые ледяные пространства, преодолели все препоны, самою натурой поставленные, и мужественное их наступление повсюду приводило неприятеля в трепет».
На Аландских островах багратионовский корпус встал на отдых. Местную погоду Батюшков переживает болезненней, чем военные опасности. С окончанием военных действий впадает в хандру: все эти каменные виды его тяготят.
Произведённый в подпоручики, он подаёт в отставку и в 1809 году отбывает в Петербург, а оттуда в Хантоново.
Там, признаться, поначалу оказалось не веселей. Зазывал в гости друга Гнедича – тот не приехал. «Если я проживу ещё десять лет, то сойду с ума. Право, жить скучно; ничто не утешает», – пишет Гнедичу 1 ноября 1809 года.
«Все, кто был мне дорог, перешли Коцит» (река в царстве Аида), – говорит сёстрам. Хотя, признаем, тут Батюшков немного наводит жути: не все ещё, не все.
Впрочем, хандра оказалась полезной: Батюшков много прочитал, многое написал, вдруг обрёл (или не вдруг – после двух-то войн) редкий, ни с кем не схожий голос.
Именно тогда Батюшков сочинит несколько классических стихотворений, где лирические картины сменяют военные: это будет характерно для него и потом.
В числе прочего напишет и по сей день смешное и местами вполне актуальное «Видение на брегах Леты» – сатиру на русских поэтов, умерших и явившихся на суд Миноса в загробном мире: Мерзлякова, Языкова, Шаликова, Сергея Глинку, кстати, и трёх поэтесс, чтоб им тоже неповадно было, – Титову, Бунину, Извекову, и, наконец, барочного поэта Боброва.
Пародируя Боброва, Батюшков – вполне себе предшественник футуристов:
