Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Его прозаические «Опыты аллегорий…», по верному замечанию филолога Ю.Б.Орлицкого, стали прообразом тургеневских стихов в прозе.
Задачи, которые Глинка ставил перед собой, – зачастую просто непомерны; к примеру, он написал «Свободное подражание священной книге Иова» и огромную поэму о жизни Христа «Таинственная капля» – прочитав предварительно всю доступную и малодоступную литературу на эту тему, существовавшую тогда. Ничего подобного в светской русской поэзии до Глинки никто не делал, да и после – мало кто решался; он предвосхитил, скажем, цикл поздних христианских поэм Юрия Кузнецова.
Если сегодня на минуту унять свою суету, можно услышать совсем не постаревший, никогда не повышающий интонации, добродушный, тёплый, убедительный голос Глинки:
«В Европе и у нас… распространилось мнение, что общество больно, лежит уже на смертном одре и должно добить его долбнёю… Другие задумали лечить раны насмешкою. Но что такое насмешка? – Игла, намазанная желчью: она колет, раздражает, но отнюдь не целит. Укусом не утолить ран, для них нужен елей мудрости. Древние пророки – послы Божии, – не играли в гумор, не смеялись, а плакали. В голосе обличителя, как в прекрасной душевной музыке, должна дрожать слеза. Эта слеза падает на сердце и возрождает человека».
Или:
«…Всего неохотнее переменяют люди наречие, одежду и образ мыслей, к которым привыкли. За всё сие, как известно, многие народы вели кровавые войны. – Ты согласишься в этом со мною? – Да. – Ну, так слушай же.
Я помню ещё то время, когда у нас в России все говорили по-русски, были прибежны к вере: перед каждым праздничным днём слушали всенощную и каждое воскресение ходили к обедне. Я помню, как, бывало, хваля человека, говорили: “Он коренной русский, истинный христианин: боится Бога и делает добро!”. Но на моей же памяти, когда иноплеменное воспитание овладело сердцами нового поколения, приметно отпали от святыни, начали скучать обрядами веры, и русские стыдились уже называться русскими!..»
В стихотворении «Две дороги» Глинка предсказал, что человек придумает взмывающие настолько высоко летательные аппараты, что «люди станут боги».
За три года до смерти, в одном из последних стихов своих – «Уже прошло четыре века» (1877), Глинка сделал другое, пока не сбывшееся предсказание: Белый царь освободит Константинополь и Святую Софию.
Не забыть имя своё, не истечь желчью, не отпасть от святыни: вот его тихие заветы.
«Мне очень нравится военное ремесло»
Штабс-капитан Константин Батюшков
Как я люблю, товарищ мой,Весны роскошной появленьеИ в первый раз над муравойВесёлых жаворонков пенье.Но слаще мне среди полейУвидеть первые бивакиИ ждать беспечно у огнейС рассветом дня кровавой драки.
Это Батюшков.
Такую лирику надо помещать в календари и буквари, как один из важнейших камертонов русской поэзии.
В 1817 году Батюшков писал Жуковскому: «Какую жизнь я вёл для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге».
…А на портрете 1800-х – чистый ангел, лет ему чуть более десяти, глаза пронзительные: таким взглядом можно небольшие предметы двигать по столу. «Странный взгляд разбегающихся глаз», – отмечала современница.
На других портретах у него (и у его родных сестёр) – трогательные бровки домиком. Тонкий, красивый, «аристократический» нос.
Ещё одна современница описывала: «…Высокие плечи, впалая грудь, русые волосы, вьющиеся от природы, голубые глаза и томный взор. Оттенок меланхолии во всех чертах его лица соответствовал его бледности и мягкости его голоса, и это придавало всей его физиономии какое-то неуловимое выражение».
Родился 29 мая (18 мая по старому стилю) 1787 года в Вологде. Отец – среднепоместный дворянин, губернский прокурор Николай Львович Батюшков, жена – Александра Григорьевна, урождённая Бердяева, из вологодских Бердяевых. Философ Николай Бердяев – её, а значит и Батюшкова, кровный родственник. Константин был четвёртым ребёнком в семье. Единственный мальчик – и три старших сестры; после него родилась ещё одна девочка.
По семейному преданию, родоначальником Батюшковых был татарский хан Батыш. Тема ордынских корней русских литераторов – доброе поле для работы далеко не только татарских историков: любой из народов, входивших в Орду, может претендовать на Державина или Дениса Давыдова. Поэтически обобщая, можно вывести воинственность русских поэтов из беспощадной ордынской крови.
Впрочем, если и отыщутся историками более-менее точные координаты ордынских пращуров Батюшковых, они будут весьма глубоки: ближайший известный предок поэта, Иван Михайлович Батюшков, уже в 1544 году участвовал в казанском походе Ивана Грозного, и татарином даже близко не был. Праправнук Ивана Михайловича – Иван Никитич Батюшков – на военной стезе отличился в Смутное время и был жалован владениями. Прадеды и прапрадеды Батюшкова воевали из века в век. Дед поэта, капитан Лев Андреевич Батюшков, участвовал в турецком, очаковском, хотинском, днестровском походах. Отец, Николай Львович, тоже отслужил своё и поручиком вышел в отставку.
Предки по линии Бердяевых тоже были, как правило, военными.
Крёстным отцом был генерал-поручик, кавалер Большого Владимирского креста П.Ф.Мезенцев.
Мальчишка был не самого лучшего здоровья, худощавый, роста невысокого. Волос тонкий, кость тонкая, голос слабый: в чём душа держится. Правда, возбудимый, горячий, восхищающийся, любопытный.
Мать умерла в 1795 году. Мальчику было семь лет; мать обожал всю жизнь – но сам признавался, что почти не помнил её.
Не помнил – и, наверное, к лучшему: дело в том, что у матери в какой-то момент появились признаки психического расстройства, в 1793 году муж отвёз её лечиться в Петербург – с тех пор Костя мать не видел ни разу. Вылечить её не смогли, она окончательно лишилась рассудка. Кризис длился год и семь месяцев, уход из жизни прошёл «с необычайным мучением» (цитируем прошение о помощи Павлу I от отца поэта).
Батюшковы жили на материнское наследство: 560 душ крепостных в Вологодской и Ярославской губерниях, и 200 – в Новгородской.
Воспитывал его по большей части дед Лев Андреевич, ему шёл уже седьмой десяток; старшие сёстры учились в петербургском пансионе, так что в дедовском имении – селе Даниловском – жил сам вдовый старик, да его челядь, да Костя, да самая младшая его сестра – Варя.
Кропотливый дед однажды составил опись своего имущества, и вот что удивляет: в сенях висели портреты Дмитрия Самозванца и Емельяна Пугачёва; забавно-с для русского дворянина – при таком пригляде из Батюшкова должен был декабрист получиться; но нет, мимо. Из книг у деда имелись: «Письменные оды Ломоносова», «Житие Петра Великого», «Опыт российской географии», сочинения Марка Аврелия…
Грамоте Батюшкова тоже обучил дед.
В десятилетнем возрасте Батюшков уже писал вот такие письма: «Любезные сестрицы! Вы не можете себе представить, сколь я сожалею, что так долгое время не имел удовольствия получать от вас известия с новостями о вашем здоровий. Вчерашний день препроводил я очень весело у сестриц моих, которые в присутствии моём писали к вам письма с не весьма великим выговором, который подносят они вам за то, что вы к ним не пишете, может быть, что сей выговор возымеет своё действие и произведёт у вас желание повеселить нас вашим уведомлением».
Каков талант.
Подросшего сына отец забрал в Санкт-Петербург. Четыре года тот учился в частном пансионе француза Жакино (а не в военном заведении, отметим) – набережная Невы, возле пятой линии Васильевского острова. В 1801 году перешёл в пансион итальянца Триполи.
С юности обожал итальянский язык (зная, естественно, и французский); а русский считал грубоватым: ш, щ, ы – буквы эти Батюшкова изводили своим звучанием. «Ший, щий, пры, тры? – О, варвары!» – писал много позже в ироническом раздражении.
Выучил самостоятельно латынь (пошёл в отца, самостоятельно выучившего французский) и читал Тибулла и Горация в оригинале.
В 1802 году учение завершилось – и начинается служба (без жалованья) при Департаменте министерства народного просвещения. Ему шестнадцать лет – обычный возраст в те времена для начала работы.
В 1803-м получает первый табельный чин: коллежский регистратор.
Следом трудится (спустя рукава, признаться) секретарём по Московскому университету у своего дядюшки – Михаила Никитича Муравьёва (1757–1807), большого умницы, поэта, педагога, просветителя и, естественно, бывшего военного.
Первые влюблённости (в любви Батюшков, скажем, забегая вперёд, удачлив не был), первые публикации стихов (в «Северном вестнике»), литературные знакомства, членство в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Общество появилось в 1801 году: русская литература стремительно, обвально готовилась к тому, чтоб в течение грядущего века нежданно стать одной из главнейших мировых литератур, чего предполагать не мог никто. Да и как это можно было предположить, если русское дворянство училось кое-как – а преподавали им бывшие французские кучера, лакеи, барабанщики, чёрт знает кто, выдававшие себя за гувернёров.
