Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Батюшков вклинивается в литературные баталии, принимает сторону моднейшего Карамзина – против «регрессивного» адмирала Шишкова, пишет едкие сатиры; юность вообще склонна к сатире.
Близко сходится с Николаем Гнедичем – тоже поэтом, малороссом с Полтавщины; это, пожалуй, будет самая важная и трепетная дружба в жизни Батюшкова.
В 1807 году они задумали великое дело: Гнедич, знавший в совершенстве древнегреческий, собирался перевести «Илиаду» Гомера, а Батюшков, обожавший итальянский, – «Освобождённый Иерусалим» Торквато Тассо. В итоге Гнедич трудился над переводом до 1829 года, а Батюшков забросил работу уже В 1809-м, осилив только первую песню.
Это отлично характеризует Батюшкова и Гнедича.
Гнедич – сирота, несимпатичный, изъеденный оспой, с вытекшим от этой болезни в детстве глазом, склонный к патетике и строгий. Батюшков – миловидный, то легкомысленный, то мятущийся, и если уж последовательный – то в другом.
Более всего – в следовании национальному родовому коду: войне.
Война назревала: в апреле 1805 года Россия и Великобритания заключили союзный договор, чтобы воевать против Франции.
16 ноября 1806 года Александр I объявил войну Франции и 30-го выпустил манифест о народном ополчении (милиции).
Губернии должны были поставить 612 тысяч ополченцев: рядовых из числа крестьян и мещан и начальников небольших подразделений из числа дворян. Ополчение требовалось оттого, что шла война с Турцией, приходилось держать два фронта и армия надрывалась от перегрузок.
17 февраля 1807 года Батюшков пишет отцу: «…Падаю к ногам твоим, дражайший родитель, и прошу прощения за то, что учинил дело честное без твоего позволения и благословения, которое теперь от меня требует и Небо, и земля. Но что томить вас! Лучше объявить всё, и Всевышний длань свою прострёт на вас. Я должен оставить Петербург, не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтоб их проводить до армии».
Обманывал: его уже назначили сотенным начальником милицейского батальона – он собирался не «проводить стрелков до армии», а на войну: этот самый двадцатилетний поэт, «кукольного», как тогда говорили, телосложения.
Чтоб отец не воспротивился, в конце письма дописал: «…Поездку мою кратковременную отменить уже не можно: имя моё конфирмовано государем».
Можно было б искать в решении Батюшкова семейную причину – в 1806 году отец женился второй раз; со старшими детьми, боготворившими покойную мать, случился раздор. Однако и процитированное выше преисполненное уважения письмо к отцу, и вся последующая жизнь Батюшкова – искавшего войны и шедшего всюду, где русского оружие проявляло себя, – говорят о другом.
В конце февраля Батюшков во главе роты отбыл из Петербурга.
В походе сдружился со своим ровесником – тоже ополченцем – Иваном Александровичем Петиным.
Петин учился вместе с поэтом Василием Жуковским в Московском университетском благородном пансионе, закончил Пажеский корпус, стал поручиком лейб-гвардии Егерского полка. Аристократ, меткий стрелок, высокой чести и редкого мужества человек, тоже поэт. Лицо одновременно изящное и грубое; носатый, гордый, взрывной.
С Петиным Батюшков пройдёт три войны. «Часто и кошелёк, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие», – напишет позднее.
«Мы идём, так говорят, прямо в лоб на французов. Дай Бог поскорее», – когда скрывать уже нечего, признаётся Батюшков отцу в письме от 17 февраля 1807 года.
Гнедичу пишет: «Устал как собака».
Ему же: «…Я чаю, твой Ахиллес пьяный столько вина и водки не пивал, как я походом».
«Вообрази меня, едущего на Рыжаке по чистым полям, и я счастливее всех королей, ибо дорогою читаю Тасса или что подобное. Случалось, что раскричишься и со словом: “О доблесть дивная, о подвиги геройски!” – прямо набок и с лошади долой!»
Картинка и правда отличная.
«Хоть поход и весел, но тяжёл».
По дороге заболел, остался в Риге, потом нагнал свою так ещё и не вступившую в войну армию.
Три месяца длился его путь до Пруссии – и вот наконец Батюшков в деле. Он в составе егерской бригады под командованием генерал-майора Николая Раевского в авангарде князя Петра Багратиона. Одна за другой происходят несколько стычек: под Браунсбергом, Вормдиттом, Гутштадтом.
Батюшков вдруг осознаёт, что, несмотря ни на что, кровь в нём берёт своё: он собран, чёток и хладнокровен, в перестрелках видит своих стрелков, воюющих в рассыпном бою, и способен ими руководить.
Под Гутштадтом осколком гранаты у Батюшкова сорвало султан с кивера.
Писал Гнедичу: «Смотри: гусары, уланы, драгуны ссорятся от безделья. Не проявить ли и мне подобную доблесть – не поколотить ли так, за здорово живёшь, своего хозяина-немца? Сорвать с него колпак, по щекам его… Впрочем… А ну как кофию не даст?!»
Солдатские шутки.
29 мая случилось сражение при Гейльсберге. Сначала солдаты Батюшкова участвовали в перестрелке. Потом получили приказ прекратить огонь: промчались казаки Платова и вступили в дело. Следом – новая атака: в дело вступила наполеоновская гвардия – огромные гренадеры, лучшие бойцы Европы, бесстрашные и наводящие ужас.
Стреляли тогда с близких расстояний – не более ста шагов. Свинцовый шарик калибром 17–20 мм буквально сшибал людей с ног и наносил страшные увечья. Перезаряжать ружья приходилось в виду противника, наблюдая, как он делает ровно то же самое.
Бойня длилась весь день. Батюшков дрался со своими стрелками на центральном редуте. Вечером, во время очередного рывка неприятеля, он был ранен.
Можно только предположить, что там происходило, но Батюшкова, как писал современник, «вынесли полумёртвого из груды убитых и раненых товарищей» (воспоминания А.С.Струдзы).
«Из груды»! Ужас там творился.
Ранены были все поголовно офицеры его батальона, и Петин тоже; один офицер убит; потери рядового состава оказались огромны.
Батюшкова ранило навылет в ногу.
В официальных документах отмечена «отменная храбрость» Батюшкова.
Гнедичу писал потом: «Стрелки были храбры, даже до остервенения. Кто бы мог подумать?» Вот так: шли-шли русские мужики, ополченцы, никогда ранее в большинстве своём не воевавшие, – и вдруг преобразились.
Батюшкова доставляют в юрбургский госпиталь. На тряской телеге едва не подыхал от боли.
Да оживлю теперь я в памяти своейСию ужасную минуту,Когда, болезнь вкушая лютуИ видя сто смертей,Боялся умереть не в родине моей!Но небо, вняв моим молениям усердным,Взглянуло оком милосердным…
(«Воспоминание»)И вот иллюстрация к нравам той поры. К русским раненым офицерам в госпиталь зашли раненые французские офицеры – тогда это было в порядке вещей.
Тут явился Петин на костылях и велел французам выйти вон.
Русские офицеры опешили: как же так, а гостеприимство?
Покрасневший от бешенства Петин в ответ (цитируем воспоминания Батюшкова): «Были ли вы на Немане у переправы?» – «Нет.» – «…Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? – спрашиваю вас? Что же вы молчите?»
В дворянстве, надо признать, сословная солидарность на тот момент превышала национальную. Но Петину перечить никто не посмел.
Батюшков и спустя годы с благодарностью удивлялся поступку друга. Но это ведь значит, что, пока Петин скандал не устроил, самому Батюшкову в голову такие простые вещи даже не приходили.
Из госпиталя Батюшков добрался в Ригу. Гнедичу пишет оттуда: «Помнишь ли того, между прочим, гвардейского офицера, которого мы видели в ресторации, молодца? Он убит».
Готовый рассказ из двух предложений.
В Риге Батюшкова поселил у себя немецкий негоциант – купец Мюгель. Семья окружила заботой русского офицера, музицировали для него вечерами.
Вроде бы, по косвенным данным, у Батюшкова случился роман с дочкой Мюгеля.
Представьте себе: молодой поэт, раненный в ногу, герой. Выходят гулять – он на костылях: цветы, деревья, томительное летнее тепло.
Целовались (один костыль пришлось отставить, чтоб обнять её за талию – костыль сполз по стене, громко упал, смех, смущение), пообещал вернуться. Она сказала ему: «Люблю».
Кажется, её звали Эмилия – в стихах Батюшкова она выведена под этим именем.
При расставании все плакали. Мать девушки явно была не против, чтоб та вышла замуж за русского дворянина.
…Похоже, он всё-таки её соблазнил.
Но дома Батюшкова захватили иные дела.
Мало того, что отец был рассержен из-за самовольного ухода сына на войну; тут ещё, в связи с новым браком отца, началась отвратительная тяжба с разделом имущества.
До мая 1808 года (пока не наступит 21 год) Батюшков не мог вступить во владение именьем.
