Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть 4 - Алексей Хренов
И вот Йопп, только вошедший в гармонию с миром, оказался в испанской жоппе мира под названием Хуеска.
Нет, тупые испанцы не произносили первую букву, но Йопп умел читать и на зрение не жаловался. Он ясно видел название городка — Хуеска! Значит Хуеска! Как звучит, так и пахнет.
Он, лейтенант Йопп Бухвален, был назначен пилотом новейшего разведывательного Dornier Do 17F!
А вечер вчера у Йоппа удался. Испанские механики приволокли откуда-то подозрительный самогон, именуемый ими orujo de la muerte и воняющий чем-то средним между скипидаром и виноградом. Йопп выпил, как должен пить лётчик — не разбавляя, сразу и с тостом:
— Für den Sieg, и чтоб не обосраться в воздухе!
Сегодня он уже не был настолько уверен, что второй пункт тоста сработал как надо.
Будучи единственным разведывательным экипажем на аэродроме, Йоппу здесь всё нравилось. Испанцы кормили отлично, погода стояла тёплая, командование было далеко, а главное — никто не следил за его флягой.
Завтра утром, а если точнее — в шесть утра, ему предстоял вылет на Барселону и далее аж до французской границы.
Очередной разведывательный полёт по заданию Генерального штаба. На борту его Dornier Do 17 уже зарядили плёнкой оба фотоаппарата, штурман возился с картой, нанося координаты, переданные из штаба. Все три пулемёта были тщательно проверены и заряжены, ленты разложены, стволы заклеены полосками перкаля, чтобы не набивалась пыль, моторы прогреты, системы проверены.
А пока лейтенант Йопп Бухвален дрых, перерабатывая испанскую отраву богатырским организмом в не менее ядовитый выхлоп.
Конец августа 1937 года. Поезд Лерида — Барселона.
Расписание было довольно условным и скорее выражало благое пожелание его составителей, чем строгое правило. Поезда в республиканской Испании ходили по возможности. Но Лёхина счастливая звезда подмигнула своим таинственным светом, и, к его удаче, через час отправлялся поезд на Манресу — и даже было клятвенно обещано, что, если повезёт, то и до Барселоны доедет.
Вагон ему достался третий класс — старый, с деревянными скамейками, скрипучий, с самым разнообразным народом, одетым кто во что горазд. Даже через ряд от него ехала женщина с козой. Лёха с ностальгией вспомнил советские электрички и их шикарные, в пересчёте на местные реалии, деревянные лавки. Он ловко втиснулся к окошку, спрятал паспорт Хуана Херено за подкладку, задвинул под сиденье аккордеон, обнял вещмешок и привалился головой к стеклу в надежде немного поспать.
Поезд тронулся с жутким скрипом, набрал скорость неспешного пешехода и, под мерный перестук колёс, Лёха стал постепенно проваливаться в сон.
Очнулся он, когда народ вокруг начал шевелиться, и до Манресы оставалось минут пятнадцать. Поезд скрипел и покачивался, неторопливо тащась по рельсам и переваривая каждый стык своим престарелым нутром. Лёха дремал у окна, прижав к себе вещмешок и аккуратно уложенный рядом аккордеон — с виду музыкальный инструмент, а по сути — передвижной арсенал и заначка в одном флаконе.
А потом в жизни Лёхи случился большой бах. Даже скорее — БА-БАХ. Дверь в вагон буквально вынесло с грохотом.
В вагон втиснулся огромный лысый мужик. Такой огромный, что в дверной проём он прошёл, слегка повернувшись боком. Мятое пальто со стоячим воротником, ботинки, давно не знавшие обувной щётки, и лицо — как у борца сумо, которому запрещено улыбаться.
Мужик был одет в чёрное — традиционный цвет анархизма, подумалось Лёхе. Именно такой — в чёрном, с красным платком на шее и без капли лишнего движения — и был вошедший в вагон предводитель.
Следом за ним в вагон ввалились четверо деятелей с пистолетами. Двое — в чёрных кожанках с клёпками. Байкеры хреновы, подумалось нашему герою. Один — с красной повязкой на руке, и следом — мелкий дрищ в странной фуражке, весь какой-то дёрганный. Они ввалились в вагон стремительно, обтекая лысую громадину со всех сторон.
— ¡Al suelo! ¡Todos quietos! ¡Las manos donde pueda verlas! — На пол! Всем стоять! Руки, чтобы я их видел! — заорал мужик с повязкой.
Пассажиры повалились кто куда — на пол, на соседей, под лавки. Сидящая напротив женщина упала лицом в корзину. Бабка сдёрнулась на пол, как новобранец по команде Газы. Коза, как будто дрессированный Мухтар на границе, тоже шустро легла рядом с бабкой.
— Началось в колхозе утро, — подумал наш герой.
Лёха вжал голову в плечи и замер, с внезапной тоской вспоминая, что его верный Браунинг сейчас надёжно спрятан в аккордеоне — завёрнут в тряпочку, застёгнут ремешком и вообще не в доступе. В такие моменты очень жалеешь, что ты не фокусник.
И тут один из налётчиков — особенно мелкий дрищ, рьяный, с глазами навыкате и флягой на ремне — торжественно заорал:
— ¡Ni Dios, ni amo! — Ни бога, ни хозяина!
— ¡Ahora vamos a robar… y violar! — А сейчас мы будем грабить… и насиловать!
Народ оцепенел. Стало слышно, как поскрипывает вагон. Даже коза замерла, оценив пафосность момента.
Старший в кожанке и с повязкой взглянул на часы и буднично отрезал:
— No. Solo robar. No hay tiempo. — Нет. Только грабить. Времени нет.
И тут, из-под лавки, где расположилась бабка с той самой козой, раздался возмущённый голос:
— No señor. ¡Como quedamos! — Нет уж. Как и договаривались!
Наступила абсолютная тишина.
Один из налётчиков закашлялся. Другой зачем-то поправил пистолет. Старший нахмурился, пробормотал:
— Bueno, bueno… — Ну ладно, ладно…
И вот в этот самый момент к Лёхе подошёл тот самый огромный лысый мужик.
Внимательно осмотрев вагон, он неторопливо прошёл к Лёхе и сел напротив, важно сложив руки на приличного размера животе. И, делая вид, что ничего не происходит, занялся прицельным рассматриванием нашего героя близко посаженными глазами. От такого неоднозначного внимания Лёхе некстати в голову заползла мысль, что только в оптический прицел снайперской винтовки точно видно твоё ближайшее будущее.
Периодически мужик двигал левой бровью и прищуривал один глаз, отчего его лицо теряло симметрию и становилось похоже на Будду, которого тяпнула в глаз оса.
Лёха сделал вид, что очень занят изучением собственных шнурков.
Мужик нагнулся, пристально глянул Лёхе в глаза — и заговорщицки спросил тоненьким голосом:
— ¿Chico, dónde Nico? — Чико, где Нико?
Лёха моргнул. Подумать он не успел — да и нечего было придумывать.
— Ni idea, — пожал плечами Лёха. — Понятия не имею.
— ¡Ah! ¡Aquí
