Коммунальная квартира - Алевтина Ивановна Варава
Глава 14
Вторая ночь длиною в год
Во вторую ночь был 1931 год.
Княгиня в ту пору жила в самой большой комнате, где Гришка помнил всегда Инну Михайловну и дядю Васю. Княгиню часто уплотняли, и в результате она оказалась в одной комнате: а в перспективе их с пятилетним Сёмой могли переправить в помещение поменьше, угловое. Их ведь было только двое.
Прекращать быть пятилетним Сёма упорно отказывался. Идея идти в школу с детьми пролетариата в молодости вселяла в него ужас. Уже трижды Сёму проверяли, в последний раз заявилась целая комиссия: но княгиня безропотно предъявляла Сёму, и даже вооружённые стопкой справок с печатями визитёры были вынуждены признать: мальчик малолетний, в первый класс ему идти рано, и, очевидно, в бумагах опять ошибка. Кажется, после последней проверки кто-то даже попал под чистку из-за систематического бардака: ну виданное ли дело, пятилетний мальчик, до стола макушкой не достающий, уже значился уклоняющимся от армии неучем!
Княгиня исправно ходила на службу и даже скрепя сердце освоила сложную премудрость работы телефонисткой. Со времён революции она значилась вдовицей, потому что князь пропал без следа. Но самым загадочным образом по бумагам княгиня проходила вдовой башмачных дел мастера.
Князь шутил, что это потому, что он вовремя переобулся.
Только выходить в нынешний свет, меж тем, желания у него никакого не возникало. Больно диковинно получилось.
Сёма на других жильцов квартиры поглядывал с брезгливостью. Его матери это не нравилось. Она даже пыталась его так и эдак адаптировать к новым реалиям. Водила гулять, показывала разное. Сёма кривил нос.
И проказничал.
То сатиновые женские трусы, сушащиеся на верёвке, протянутой под потолком кухни, обрастали за ночь таким количеством рюшей и бантов, что однажды Лидочка Сомова такие переработала в уютные занавески. То галоши деда Прохора топорщились пряжками и вспучивались искусной ручной вышивкой. Один раз они у него так видоизменились прямо во время подметания придомовой территории (был дед Прохор дворником), в результате чего на стол кому следует легло за неполные сутки четыре доноса.
Княгиня после этого Сёму заставила месяц спать на раскладушке за шкафом большой комнаты, мыться в общей ванной по расписанию и самостоятельно выносить ночной горшок в уборную. И пригрозила даже школой, так что за пределами квартиры Сёма больше не бедокурил.
Но то и дело кислые зелёные яблоки соседей оказывались спелыми манго или диковинными продолговатыми бананами с несъедобной плотной кожурой, из душа бежало парное молоко, а та или иная фуфайка на вешалках колосилась собольим мехом так, что её становилось решительно невозможно ни узнать, ни надеть на выход.
Однажды ещё мешок картошки оброс орхидеями, но за это Сёме тоже влетело.
Хотела его мать взросления и интеграции, но никак не могла справиться. Из-за чего весьма переживала. А князь посмеивался.
Когда он посмеивался, разжалованный в дворники поп Прохор по старой памяти начинал креститься, в особенности если это случалось в ночи, или когда Прохор в уборной. Хотя однажды князь (разумеется, не нарочно!) его таким образом излечил от трёхдневного запора. Жалко, что посреди коридора.
Гришка во всём этом 1931 году получился белым котом. Одна радость — кормили его только мясными обрезками. Хотя на общей кухне княгиня отродясь ничего, кроме макарон, не варила, да и то редко, исключительно ради приличия.
В целом княгиню в квартире любили, потому что она была незаметная, даже неприметная. И считалось, что страдает от чертовщины со всеми наравне.
Глава 15
Третья, самая длинная ночь
Летом 1941 года Сёма вырос, а княгиня ушла к князю на ту сторону навсегда.
Когда начался первый в Москве авианалёт, Сёме было, как обычно, лет пять, а княгиня работала в ночь. Изо всех сил сопротивляющегося соседского мальчонку уволокла на улицу и к метро Лидочка Сомова. То ли из чувства ответственности, то ли рассудив, что с ребёнком её скорее пустят под защиту и место дадут получше.
Той ночью Сёма как-то сроднился с пролетариатом: прошло у него и чувство брезгливости, и ощущение превосходства, и желание издеваться над окружающими. А ещё остался Сёма сиротой. Не придумал князь, как жену официально восстановить, слишком уж много народу поохало над её телом. С тех пор княгиня с сыном общалась только через вентиляцию, да и то лишь после того, как он с фронта вернулся.
По окончании материных похорон Сёма подрос как-то стремительно, недели за полторы, утверждал, что на Прохоровой деревенской тётки консервированных абрикосах. В конце августа он заявился скандалить в паспортный стол, довёл до слёз какую-то девицу из архива (виданное ли дело, человек служить хочет, а по бумагам ему пять лет и три месяца!) и обзавёлся всеми необходимыми документами.
Вернулся Семён только в 45-м, утверждал, что брал Берлин, но утверждал не бахвальски, а так, повествовательно. Очень он переменился. Людей полюбил, стал эдаким работящим и очень рукастым философом. В ту пору уже почти никого из прежних жильцов в квартире не осталось, хотя многодетная мать Лидия Антоновна как-то рассказывала при Семёне своим отпрыскам, что в начале войны спасла соседского мальчика, тёзку нового жильца-фронтовика. Семён только посмеивался в усы.
Гришка в ту третью, самую долгую, ночь сам не понял, кем был. То ли духом бестелесным, то ли, прости господи, зелёной мухой (лучше бы всё-таки духом, хотя угол зрения смущал его по сю пору).
А проснулся он потом вдруг в своей постели голубоглазым блондином, растерявшим тягу изучать с научной точки зрения окружающее пространство. Подумывал даже бросить работу в НИИ, да мать отговорила: изучение, по её разумению, оставалось делом хорошим, если только этой вот квартиры не касается…
Глава 16
Жалобщица
Так или иначе, а осознанно да целенаправленно сталкиваться вновь с ответными действиями жилплощади Гриша Бубликов не желал абсолютно, как и обустраиваться в Г-образной комнате: в 1931 году шепотки ненапечатанных слов (или конкретная женщина) там гражданку Дудову чуть до дурдома не довели, у неё даже справка соответствующая появилась незадолго до переезда. Гришка знал о том доподлинно, потому как душевную скорбь Дудова часто изливала белому коту: то про лабораторию подземную алхимическую расскажет, в которую угодила, отправившись около полуночи по малой нужде через коридор, то про то, как неудачно на бок перевернулась во сне и лицом к лицу оказалась с волосатым зверем желтоглазым, то как из-за стенки азбукой Морзе стучали похабную песню, меняя там имя героини на Дудовское, и притом
