User - o bdf4013bc3250c39
он сейчас и переживал, значит, действительно крепко зацепила его эта
женщина, случайно встреченная им вчера?… позавчера?.. у пивного киоска.
«Зачем тогда надо было про жизнь свою мне рассказывать? – ворошил он в
душе обиду. – Про любовь свою, про отца-алкоголика. Про турецкие связи
свои, будь они неладны!»
«Все, что я забыть не смогла, забыть пора, только почему-то мне хочется
помнить», - так искренне и проникновенно переживала певица, что Добряков
вслед своим чувствам вторил: «Так еще никто не шутил, как я и он…»
- Шутила? – вдруг вымолвил он, скрежеща зубами и плача от обиды. –
Шуточки любите, Зинаида Николаевна?.. – и, рванув дверцу холодильника,
откупорил следующую бутылку и стал пить прямо из горлышко. Пиво на этот
раз показалось горьким и противным, но он знал, что только оно способно
сейчас облегчить его страдания. Утирая кухонным полотенцем слезы и
жалобно поскуливая, он подошел к стене и что есть силы ударил лбом в
оклеенный дешевыми обоями бетон. В голове загудело, тупым спазмом
отозвалась в висках боль, но странным образом это ему помогло: кривясь и
постанывая, он сел за стол и немного отвлекся от переживаний.
202
Успокоился, закурил, вытер остатки слез рукой. Вспомнилась мать и ее слова
выпившему отцу: «Это ведь не ты, Павел, плачешь. Это алкоголь в тебе
плачет».
«И во мне, видать, тоже? - удивился он. – Странная, однако штука –
наследственность. Другие вон, когда нажрутся, мебель крушат или родных
гоняют. А мы с отцом, выходит, плачем…»
Он открыл еще одну поллитру, плеснул в стакан и, прошептав: «Бог тебе
судия, Зинаида Николаевна», - залпом выпил.
После этого была еще одна бутылка, потом еще одна. Прослушанная раз
десять за утро кассета сама докрутилась до конца и остановилась с
негромким резким щелчком. Добряков его уже не слышал, так как мирно
посапывал на толстом кухонном паласе, успев притянуть на себя старый
продырявленный плед, подаренный матерью давным-давно - еще на первую
его свадьбу.
В такие пьяные часы – часы позднего утра – ему всегда спалось хорошо,
спокойно и крепко. Ни один сон не тревожил затуманенные мозги, ни один
шум с улицы не коснулся придавленного тяжелой ладонью уха. Дыхание его
было ровным, он лишь слабо посапывал и причмокивал губами, пустив на
грудь тонкую полоску вязкой слюны. Это его сопение никогда в такие часы
не переходило в тяжелый, изможденный храп, каким всегда отличались
ранние утренние пробуждения, ужасные и мучительные.
Обычно для такого сна – немного освежающего, слегка бодрящего – ему
требовалось часа три. Просыпаясь, он всегда подсознательно чувствовал, что
все, вполне можно остановиться, прекратить пить. Но понимая это умом,
никак не желал сообразовать с этой мыслью свое дальнейшее поведение и
всякий раз малодушно пасовал при виде бутылки пива, а если ее не
оказывалось перед глазами, чувствовал себя неуютно, на душе словно что-то
свербело, ворочалось и требовало успокоения. Успокоение, разумеется, было
203
только одно – в выпивке. И он наспех одевался, выбегал к пивному киоску, и
все повторялось по заведенному.
В это утро ему, однако, не выпало даже и трех положенных часов. Минут
пять он боролся с каким-то грохотом, вклинивающимся в его
пробуждающееся сознание, пытался одолеть помеху и снова уснуть,
натягивал на ухо плед и сквозь сон неловко бормотал пересохшими губами.
Одолеть шум не получилось, и громко выругавшись, Добряков скинул с себя
плед, сел на полу и прислушался.
Колотили во входную дверь квартиры. Стучали, видимо, кулаком и так
сильно, что гудел пол на кухне.
«Это не она», - зачем-то мелькнула мысль. Добряков вскочил и, запинаясь
после сна, проковылял в прихожую. Как раз в это время раздалась очередная
серия ударов, и он раздраженно выматерился в полный голос:
- Мать твою! Хорош долбить-то! Щас открою.
Он повернул вертушку дверного замка, потянул на себя дверь, готовясь
высказать нежданному гостю по полной, но от неожиданности замер с
раскрытым ртом. На пороге стоял Рюмин и широко улыбался гнилозубым
ртом. За его спиной жалась незнакомая Добрякову еще молодая бабенка –
низенькая, невзрачная, тощая, какая-то прозрачно-бестелесная, словно
скрученная из папиросной бумаги. И как папиросная бумага, бабенка гнулась, похрустывала сухими ручонками, казалось, что вот-вот переломится
напополам.
- Чо долбишь-то?! – набросился Добряков на соседа. – Звонка, что ли, нет?
- Да мы уж не надеялись тебя звонком-то поднять, - Рюмин на этот раз не
испугался, продолжая ухмыляться, подмигивая и лукаво кивая на бабенку. –
Вот, в гости к тебе пришла.
204
- Здрасьте, - неловко промямлила та, выглянув из-за плеча Рюмина, и снова
юркнула за его спину.
- В гости просто так не ходят, - уже спокойнее буркнул Добряков.
- Так это поправимо, поправимо, - услужливо закивал головой сосед. – У нее
вот с собой и бутылочка есть!
- Есть, - снова показалась бабенка и потянула что-то из обремкавшейся
сумочки, а потом быстро спрятала обратно. Добряков успел заметить
горлышко прозрачной бутылки и сообразил: «Водка! Уже лучше!»
- Ну, проходите, - он распахнул дверь и отступил на шаг назад.
- Да нет, Егорыч, нет, - отнекивался Рюмин. – Ты уж меня извиняй, я уж не
буду проходить. Это вот она выразила желание с тобой познакомиться… А у
меня… ну, дела, одним словом. Приятного знакомства! – и еще раз лукаво
усмехнулся, подмигнув Добрякову.
- Смотри, как хочешь, - пожал плечами Добряков, пропустил гостью и уже
готов был закрыть дверь, как увидел, что Рюмин молча кивает ему, приглашая
выйти в коридор.
- Подожди, - бросил Добряков бабенке, вышел в холл и слегка притворил
дверь.
- Пару слов наедине, чтоб ты знал, - шептал Рюмин, отводя Добрякова за руку
подальше и бросая осторожные взгляды на дверь. – Она приезжая, живет тут
у каких-то родственников. Разведена. Мы с ней выпили по бутылке пива у
Сашкиного киоска, я ей про тебя рассказал…
- Чего ты рассказал? – насторожился Добряков.
- Да все самое хорошее, не боись, - заискивающе замахал руками Рюмин. –
Сказал, что ты афганский герой, что орден имеешь, что холостой, между
прочим, - он прищурился и осмелился слегка похлопать соседа по плечу. –
205
Она сразу в интерес! Хочу, говорит, с героем познакомиться!.. Так что,
говорю, приятного знакомства! А я побежал. У меня дела, - и, выйдя на
лифтовую площадку, захлопнул за собой дверь холла.
Добряков вернулся к себе и увидел, что гостья уже скинула свою курточку, повесила ее на вешалку, а теперь стоит перед небольшим настенным
зеркалом и расчесывает волосы.
«Как она, однако, сразу», - подумал Добряков, а вслух сказал:
- Ну, проходи на кухню. Извини, в комнате не принимаю, там даже стола нет.
- Ничего, сойдет, я не привередливая, - отмахнулась она и, вытащив из
сумочки бутылку «Столичной», прошла следом за хозяином.
- Наливай пока, - Добряков поставил на стол две стопки. – Я соображу чего-
нибудь закусить.
- Ага, - кивнула она, улыбнувшись, и ее крохотный птичий носик совсем
пропал в ложбинках между щек.
Он открыл холодильник, окинул взглядом скудные припасы, извлек из
морозильной камеры четыре завалявшихся и уже почерневших сосиски,
поставил на плиту воду в маленькой кастрюльке. Помыл два помидора,
обрезав загнившие бока, покрошил в глубокую пластиковую тарелку.
- Масла нет, - пожал плечами, – так что будем так.
- Ничего, ничего, - снова усмехнулась она. – Я же сказала, мы неприхотливые.
- Пока варится, давай за знакомство, - предложил он, поднимая стопку и глядя
ей в глаза.
- Давай, - она поморщилась, поднесла стопку ко рту и выпила медленно,
мелкими глотками.
206
- Фу, - передернулся Добряков. – Как же так можно водку пить. Мурашки по
коже, когда вижу, что так водку пьют.
- А… как… надо? – она открыла рот и замахала перед ним руками.
- Да закуси ты, - надоумил Добряков.
- Да-да, - она ткнула вилкой в помидоры, подцепила кусочек, шустро
закинула в рот. – Как надо-то, спрашиваю, водку пить? – спросила,
прожевывая.
- Да кто его знает, как, - пожал плечами Добряков. – Я вот так пью, например,
- и, запрокинув голову, он вылил содержимое стопки себе в глотку. Шумно
выдохнул, обнюхивая помидор, неторопливо закусил. – Вкуса-то у нее нет
никакого, чего ее смаковать-то?
- Не знаю, - хихикнула она. – Я так привыкла.
- Ну, привыкла, так привыкла. Кому как нравится.
- Вот-вот, верно заметил, кому как нравится.
- Тебе что, больше сказать нечего? – подивился Добряков и закурил. –
Куришь? Бери.
- Отчего же, балуюсь, - она вытащила из пачки сигарету и тоже закурила.
