Капитаны - Goldy Circe
Любопытство, интерес, дружба, влюблённость — любая привязанность — всё это неправильно. Когда сближаешься с кем-то, всё же стоит помнить, что ты неизменно его потеряешь. Потеря воплощается в страшные эмоции, бессердечно пронизывающие душу тысячами иголок. К тому же — они оба служат в Разведке, шансы на смерть равные. А думать о том, что кто-то будет рыдать на его сымитированных похоронах — ведь тела из-за Стен привозили редко — до тошноты неприятно.
Леви крепко повторил весь свод правил “почему нет” ещё в первый раз, когда пришёл с поручительными бумагами от Эрвина Смита на полигон, разыскивая капитана второго ударного отряда Дункана — персонажа странного и не во всём приятного. Он слыл холодным самодуром, не лишённым мастерства на поле боя; у него было чему поучиться в плане техники и тактики, но характер портил решительно даже эту ложку мёда. В тот день Дункан был в компании своего дружка из Гарнизона — безымянного капитана навеселе, который в шутку предложил поставить Леви и других солдат на полигоне, устроив дружеское состязание: два разведчика и один рядовой Гарнизона. Кажется, они тогда поспорили на офицерскую честь и ящик саке — гарнизонный солдат выбыл первым из соревнования.
Когда их взгляды встретились, клинки сошлись в ближнем бою, Леви вспомнил её — в прошлой экспедиции он в одиночку справился с тремя титанами, на него глазело много солдат. И почему-то Аккерман запомнил эти зелёные омуты: настороженные, но открытые — вот, какие глаза были у лейтенанта Катрины Бишоп.
Леви выиграл то сражение, но вот битву за спокойствие своего сердца, кажется, проиграл. С тех дней всё и пошло наперекосяк. Кáта методично, но верно захватывала пространство в его мыслях — всё больше и больше с каждой новой встречей в корпусе, с каждым столкновением в боях на экспедициях…
И самое страшное — Леви нравилась эта экспансия, она порождала щекочущее… неправильное чувство. Опасное и ненужное — Аккерман старался охлаждать голову, постоянно прокручивая доводы “против”, словно пытаясь в них уверовать. Даже сейчас, наливая чай, повторял, будто заклинание-оберег: “Неправильно-неправильно-неправильно-не…правильно-правильно…”
— Тц, — Леви морщится, понимая, что цокнул вслух на собственные мысли. А затем цокает вновь, когда видит, что сделал витая в облаках: снова заварил две чашки чая заместо привычной одной. В первый раз он, не найдя логического холодного объяснения, списал на случайность, но седьмой раз подряд — уже диагноз. Как вообще так получилось?
Как Катрина Бишоп смогла залезть ему под кожу и добраться до сердца?
На чердаке слышится возня: кажется, падает папка, и листы рассыпаются по полу. Этот шум действует на капитана отрезвляюще. Чай заварен и разлит — с этим ничего не поделаешь. Леви достаёт из шкафа припрятанное печенье и, взяв обе кружки, направляется к лестнице. Ступеньки выучено скрипят — третья и десятая снизу, на девятой есть небольшой уклон. Дверь чердака распахнута настежь, из неё потоком льётся ночной бодрящий воздух из мансардных окон.
В сумерках помещение кажется меньше, чем есть на самом деле: тени сгущаются клубками в углах, визуально стягивая стены. Чердак укутан пеленой ночи, контуры пустой необжитой мебели отливаются синевой, стулья хаотично расставлены без порядка и системы. Леви прищуривается, привыкая к смене освещения, и находит Катрину за дальним столом в гротескном окружении из стопок бумаг. Кажется, если капитан Дункан и заполнял что-то из отчётных документов, то только рисунки на полях. Её стол единственный выхвачен из темноты комнаты светом одинокой свечи, чьё пламя изредка шипит, перебивая скрип пера.
Стоит переступить порог — над кучей папок появляется макушка. Леви всё так же замирает, как и в первый день, что поднялся ночью проверить, кто продолжает вычищать заброшенные завалы, как и во все последующие дни, что вдруг стал заваривать чай на двоих.
— Добрый вечер, Леви, — раздаётся из-за груды бумаг прежде, чем Катрина отодвигает стул и поднимается, едва возвышаясь над кипами. Аккерман сдержано кивает.
— Вечер, Кáта, — подходит к дивану, что принесли вчера, ставит на столик чашки и мешочек с печеньем. — Твой отряд ушёл час назад, если не больше.
— Да, когда мы закончили с уборкой… — она отстранённо оглядывается и губы вдруг трогает смущённая улыбка, что бывает при высокой усталости, когда желание выспаться перерастает в стремление лечь хоть на пол и уснуть. Леви хмурится, усаживаясь.
— Тогда что ты тут делаешь?
Бишоп почему-то не двигается, всё также держась за спинку стула.
— То же, что и ты. Сам знаешь: конец квартала, со всех требуется отчёт… — Катрина потерянно разводит руками, указывая на весь бумажный беспорядок.
— У лейтенантов всего два отчётных табеля на неделю.
— Да, но у капитанов их больше… А у Дункана мало времени…
— Тц, у него мало желания, — перебивает Аккерман. — По уставу ты не обязана этим заниматься.
Кáта мягко смеётся, качая головой:
— Увы, я — не ты, Леви… Препирательства с начальством редко сходят с рук. Он приказывает, а я подчиняюсь. Такова мораль субординации.
— Тем не менее, эта же мораль субординации не мешает тебе открыто спорить с Китом Шадисом в обсуждении диспозиции.
Она морщится, отмахиваясь:
— Только когда он мудрит, что и слепому видно: такой план заведомо провальный. Не стоит ни времени, ни крови бойцов… Командир Эрвин говорит, что порой такая “дурость” может быть полезна…
“Дурость”. Леви чуть в голос не смеётся. Интересное, но меткое слово Смит всё же выбрал.
— Много тебе осталось? — она рассеянно кивает, затем отрицательно мотает головой и вдруг смеётся. Леви кисло щурится: кажется, так и начинается нервное истощение.
— Извини… — Катрина трёт лицо. — Кажется, я дошла до середины этого месяца… Так что, в общем, не так много, как было… А ты всё дописал?
Аккерман ворчливо цокает:
— Тц, ещё осталось. Прелесть этих бумаг, что они никогда не закончатся. Я принёс чёрный чай — он бодрит. Если ты намерена и дальше себя изводить, то хотя бы сделай перерыв… — короткий кивок. Леви закатывает глаза, усмехаясь: — Ещё немного и я решу, что ты пытаешься меня пересидеть.
— Ты себя не бережешь… — она вдруг хитро прищуривается. —
