Светочи Тьмы - Татьяна Владимировна Корсакова
Захотелось снова ее поцеловать: хоть в губы, хоть в мокрые щеки, хоть в макушку. И поцеловал бы, если бы не толпа народа вокруг, если бы не вопросительно зыркающий на него мужичок в штатском.
– Я скоро, Мира! – Он сжал ее ледяные пальцы в своих ладонях. В сумраке рубцов и шрамов почти не было видно. Но Фрост знал, что они есть, и Мирослава тоже знала.
Мужичок в капюшоне оказался еще одним следователем. Фамилию его Фрост тут же выбросил из головы. То, что Фросту казалось допросом, следователь упорно называл беседой и так же упорно тянул его за рукав прочь от места преступления, под защиту навеса. Он тянул, а Фрост упирался. Казалось неправильным, что он будет беседовать почти в комфорте в то самое время, когда Мирослава останется мокнуть под дождем.
– Да иди ты! – Проворчал Самохин. – Сейчас и ее позовут. Не переживай. Всем на сегодня бесед хватит. И вам, и мне. – Он тяжко вздохнул и легонько подтолкнул Фроста в спину.
Наверное, это и был тот самый момент, когда оба они предали Мирославу, оставили ее одну без защиты. Они решили, что все закончилось, раз нет больше ни Хищника, ни Чужого. Они забыли, что иные люди в разы страшнее любой нечисти.
…Горисветов шел к Мирославе. Шел по-стариковски медленно, придерживаясь правой рукой за грудь. Тогда им всем показалось, что у него прихватило сердце. Только вот нет сердца у подобных людей. Сердца нет, а пистолет есть…
Фрост услышал его яростный рык, в тот самый момент, когда Горисветов вытащил пистолет из кармана куртки.
– Я тебя предупреждал! Я по-человечески тебя просил!
Вот и все, что он сказал. Вот и все слова, что он швырнул в лицо растерявшейся Мирославе. Сначала полные ненависти слова… Потом блеск стали…
И времени у всех в обрез. Не осталось у них времени! Потому что чертов следователь уже затащил Фроста на крыльцо. Потому что Самохин снова прижимал к уху разрывающийся тревожными трелями мобильник. Потому что эксперты, столпившиеся под тентом, были безоружны. Потому что Горисветов был всего в нескольких метрах от Мирославы.
Фрост не думал и не просчитывал варианты. Оттолкнув в сторону следака, он рванул вперед, в пелену из дождя и тумана. Наперерез ему тоже кто-то рванул. Кто-то стремительный и отчаянный. Кто-то, кто в самый последний момент отшвырнул Мирославу с линии огня. Мирославу отшвырнул, а сам на линии остался. И получил сначала одну пулю, потом другую, потом третью… Четвертая просвистела над ухом у Фроста… Пятая вышибла фонтан каменной крошки из стены башни…
А потом Горисветова завалили. Набросились сзади, сшибли с ног, вырвали пистолет, впечатали мордой в мокрую траву. А он все вырывался, отплевывался от сырой земли, теперь уже ползком пытался добраться до Мирославы.
Мирослава тоже ползла. Не прочь от Горисветова, а к лежащему на спине человеку. Мирослава ползла, а Фрост бежал. Самохин, кажется, тоже бежал, кричал на бегу что-то неразборчивое.
…Он был еще жив, но, кажется, смертельно ранен. Его ветровку теперь пропитывал не только дождь, но и кровь. Очки слетели и разбились. И лицо без них сделалось моложе, а взгляд беззащитнее. Он был еще жив и в сознании. Он смотрел только на стоящую перед ним на коленях Мирославу, смотрел и улыбался, как будто это не на его губах пузырилась кровь, как будто это не его простреленные легкие клекотали и свистели. Как будто не было в его жизни, в тех оставшихся ему мгновениях, ничего радостнее и важнее вот этой встречи.
– Дядя Митя… – Мира гладила его по короткому ежику волос, стирала кровь с лица. – Дядя Митя, ну что же ты?! – Она тоже сейчас казалась моложе и беззащитнее. Тринадцатилетняя девчонка, а не взрослая женщина. – Ну зачем ты, а?
– Все хорошо, Мира. – Ему было тяжело говорить. – Все хорошо, девочка. Ты только прости меня. Прости, если можешь…
– Молчи! – Она рыдала и кричала на него в голос. – Молчи! Ничего не говори! Не теряй силы! – И куда-то в сторону, себе за спину: – Да позовите же вы врача!
– Уже! – Рядом упал на колени Самохин. – Решил погеройствовать, гражданин Елагин?! – В голосе его была злость пополам с отчаянием.
– Ну, если ж ты не уберег, товарищ начальник… – Дядя Митя усмехнулся и тут же зашелся тяжелым, кровавым кашлем.
– Как выбрался-то?! Дай, гляну! – Самохин рванул полы его ветровки с такой силой, что в стороны брызнули пуговицы. – Что ж тебе в тепле не сиделось?! Что ж мне с вами всеми делать такими… спасителями!
– Пусти… – прохрипел дядя Митя. – Помираю… Миру дай. Мира?! – Его взгляд сделался одновременно мутным и ищущим. – Мира, сказать должен… Облегчить душу…
– Я здесь! – Мирослава подсунула ладони под его затылок. – Не умирай! Не надо… Дядя Митя, ну хватит уже… – Ее слов было не разобрать из-за рыданий.
– Виноват… Бес попутал… Беса убил… а он вот меня… попутал. – А голос дяди Мити просто был слаб. Он сбивался, хрипел, спешил то ли объясниться, то ли покаяться перед смертью. – Затмение какое-то… Не знаю, что нашло… Не хотел я… сопротивлялся… А ты все смотрела и смотрела… – Обрывки слов снова сменил сиплый кашель. – А я поделать с собой ничего не мог… Смог, только когда понял, что натворил…
– Дядя Митя, не надо! Молчи, береги силы! Тёма, Тёмочка, что нам делать с ним? Где «Скорая»?
– Никогда себе простить не мог… Думал, вспомнишь – покаюсь и сяду… А ты все не вспоминала… А я душой, сердцем прикипал все сильнее… Виноват… Ты прости меня, девочка…
– Эй, Елагин! – Самохин едва ли не за шкирку тащил от него вырывающуюся Мирославу, голос его был тихий, заговорщицкий, такой, что слышать его мог только дядя Митя и они с Мирославой. – Ты покайся, одно скажи – Разумовского ты?
– Я. – Он даже кивнуть попытался. Не вышло.
– А за что?
– За то, что он детей… тех детей… Я сначала просто подозревал, а потом свечи у него нашел… в тайнике. Там тайник есть в башне, товарищ следователь.
– Потом! – Самохин спешил, чуял хитрый лис, что время на исходе. – Про тайник потом скажешь, про Разумовского давай!
– Он сам сознался… – дядя Митя закрыл глаза. Лицо его заливала восковая бледность, а со стороны дома к ним уже бежали медики… – Вот тогда я его и того… – Глаза открылись, взгляд был ясный и твердый. И голос сделался твердый. Последний рывок. – Это я
